Толпа народа, сгрудившаяся у широкого крыльца часовни, приветствовала двух Великих князей радушным «ура» при входе и при выходе. Трудно было представить такое «ура» возле какой-нибудь церкви в Петербурге, народу там было не привыкать к лицезрению и царей, а не то что Великих князей. Пап? говорил, что в Москве особенно чувствуется связь, существующая, слава богу, между русским народом и его князьями.
Вступив с отцом на Красную площадь и окинув ее взглядом, он увидел Лобное место, храм Василия Блаженного, испытывая замирание сердца и ликование. Ушедший вперед отец обернулся и позвал его, а когда Константин подошел, горячо произнес: «Москва, Костюша, она и есть Россия!»
Любопытно, размышлял Константин Константинович, вспоминая, что у отца, человека энергичного, по-европейски мыслящего, привязанность к Петербургу, этому «окну в Европу», символу новой либеральной России, органично уживалась с немодной у большинства столичных петербургских жителей любовью к Москве с ее замедленным темпом жизни и более консервативным бытом. При этом, в отличие от многих своих сподвижников, Пап? не стеснялся и не считал нужным скрывать этого врожденного чувства.
Помнил Константин и то, как, въезжая в Спасские ворота, отец, а следом за ним и он сняли фуражки. Человек на козлах сделал то же самое. В тот раз они с отцом побывали в Антропологическом музее на выставке, в Малом театре слушали даваемую консерваторией оперу «Евгений Онегин» Чайковского, посетили галереи обоих Третьяковых. Но как только отец удалился по своим делам и Константину дали в спутники Т. В. Мерлина, состоящего при дворе князя Долгорукова, он отправился смотреть старинные московские соборы и храмы – именно они были предметом его истинного интереса. Уже во второй день пребывания в Москве он посетил Успенский, Архангельский и Благовещенский соборы, везде молился, прикладывался к мощам, знакомился со святынями и достопримечательностями. А потом были Спас на Бору, Василий Блаженный. Долго стоял и молился у иконы Богородицы в женском Страстном монастыре и зашел к игуменье, попросил у нее разрешения послать в подарок монастырю лампаду к иконе. На что та дала свое милостивое согласие… Перед отъездом, воспользовавшись хорошей погодой, Пап? пригласил его прогуляться по всем кремлевским стенам. И он поразился восхитительным видом с высоты на древнюю русскую столицу. Уезжая, он дал себе слово бывать в Москве, как только представится случай. Случаи, однако, выпадали не так часто, как того хотелось.
Великий князь вспомнил радостное чувство, с которым получил сообщения о присвоении ему званий почетного члена Императорского Московского общества испытателей природы, Общества любителей российской словесности при Московском университете. Москва стала ему еще ближе с тех пор, как Сергей получил назначение на пост московского генерал-губернатора. Константина всё в Москве привлекало и радовало: «… и замысловатые названия улиц, и вид старинных стен, и ворота с горящими перед иконами лампадами, и множество прелестных по своей необыкновенности церквей – всё приводило в восхищение».
* * *
В Москву ехали полковники Огарев и Кашернинов. Последний стоял у окна и явно поджидал его.
– Доброе утро, Ваше Императорское Высочество! Как спалось, не замерзли?
– Спасибо! Сон был великолепным! Признаться, Павел Максимович, я очень люблю поезд и всегда отлично высыпаюсь. А холод почувствовал, уже когда вылез из-под одеяла.
Кашернинов – прекрасный командир, любящий уставной порядок. Великому князю импонировал его стиль: всегда ровен в обращении с нижними чинами, никогда не повышает голоса там, где другие переходят на крик. Часто бывает в казармах и не упустит случая посетить при этом ротные кухни, проследить за тем, чтобы солдатская пища была сытной и вкусной. Всех унтер-офицеров и большинство из ефрейторов и рядовых Кашернинов знает по имени и фамилии, часто с пониманием беседует с ними о делах домашних и при необходимости легко предоставляет отпуск для их улаживания. Нижние чины его любят и на учениях стараются не подвести командира. Владимир Андреевич Огарев – старший полковник, и этим всё сказано. Во время отлучки Великого князя из Петербурга он, как правило, образцово исполнял его обязанности командира полка.
За завтраком офицеры обсуждали предстоящее событие и Великий князь не выдержал:
– Раз уж на то пошло, открою вам один секрет: Его Императорское Величество будет короноваться в нашем родном Преображенском мундире!
Все встретили это сообщение дружным «ура».
– Но, – вздохнул Константин Константинович, – четырехчасовая церемония, торжественная и красивая для зрителей, – будет довольно трудным испытанием для ее главных участников – Императора и Императрицы. Представьте, коронационное платье молодой Императрицы Александры Федоровны, изготовленное из гладкой серебряной парчи в Ивановском монастыре, весит десять килограммов! И добавьте сюда еще тринадцать килограммов – столько весит золотая мантия, обитая шкурками горностая! Каково пробыть в таком наряде свыше четырех часов?
– Бедная Императрица! Да такой вес в течение четырех часов только наш брат-преображенец может выдержать! – то ли с удовлетворением, то ли с сожалением воскликнул капитан Вельцин.
После завтрака офицеры начали составлять партию в вист, а Великий князь, карты не любивший, уединился в своем купе и раскрыл Карамзина. Но вспомнил вдруг рассказ Сандро, Великого князя Александра Михайловича, что двадцатишестилетний Наследник Цесаревич разрыдался, когда, со смертью отца, пришло его время руководить государством. «Сандро, что я буду делать?! – в отчаянии восклицал он. – Что будет теперь с Россией?! Я еще не подготовлен быть Царем! Я не могу управлять Империей. Я даже не знаю, как разговаривать с министрами. Помоги мне, Сандро…» Дай Бог, чтобы это была только минутная растерянность… Дай Бог, чтобы дальше он вел себя как истинный самодержец, мудрый и решительный государь, достойный Наследник своего отца, принципы правления которого он намерен исповедовать. И напрасно Сандро рассказал об этой минутной слабости даже ему, Константину…
* * *
В Москву поезд прибыл в воскресенье, 28 апреля, около четырех пополудни. За тридцать три с лишним часа дороги Великий князь сумел отоспаться за бессонные петербургские ночи и, как он надеялся, за предстоящие в Первопрестольной. В Москве было холодно, может, один-два градуса выше нуля. Выйдя из поезда на Бычьей платформе Николаевского вокзала и окунувшись в холодную промозглость, Великий князь приказал камердинеру распаковать баул и достать теплую фуфайку, которую натянул под мундир. Но погода и даже ставшая почти привычной боль в левом виске были не в силах отравить ему настроение. Три радости противостояли им. Первая – вот она: свидание с Белокаменной и возможность похвастаться своей Москвой перед сослуживцами, а потом показать город, его соборы и церкви Иоанчику с Гаврюшей! Вот-вот подведут его Голубка (в Петербурге ему сообщили, что он лучше других лошадей перенес путешествие поездом), и он во главе своих батальонов отправится к Иверской. У скакуна, кстати, сегодня день рождения, по этому случаю он получит кусок сахара и нежный поцелуй в рыжую добрую морду.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
