— Так мы ни к чему не придем, запомните это.
— Но я не смогу распознать его среди остальных. Как я буду налаживать контакт именно с ним?
— Это не надолго. Скоро мы приобщим и остальных.
Девяносто третий все продумал: в нашей одежде он скрыл микроустройства, которые ловили нас, где бы мы ни находились. Не было повода препираться. Он принимал меня как тире, тире, тире, а второго клонинга — как точка, тире, точка. И в доказательство своего доверия он подарил нам такие же устройства. Теперь и мы могли засекать его. Как три точки.
— Никакого пароля, а ошибки исключаются.
Девяносто третий записал какой-то секретный разговор между Хензегом и генералом Крамером. Хензег настоятельно требовал помощи. Генерал обещал. На базу должно прибыть новое лицо, обладающее особыми полномочиями. И это лицо введет здесь «военное» положение. Девяносто третий упорно искал пути к термоядерному самоликвидатору, но пришел к выводу, что и Хензег не знает о его местонахождении. В случае необходимости он просто должен встать перед каким-то устройством, вмонтированным неизвестно куда, и набрать какой-то номер, неизвестно какой, записанный только в его памяти.
— Ну, что ж, хоть какая-то информация. — Я старался казаться оптимистом. — Ас прибытием нового, я думаю, станет легче. Нужно будет заняться им с самого начала. Мне кажется, что на него возложили охранные функции. А доктор Хензег кончается.
17
Прибыл новый…
А доктор Зибель исчез…
Как-то утром он не явился на лекцию, и мы молча спустились в лабораторию. Я был потрясен. Неужели он бежал? Или просто ночью его убрали, как вообще без шума ночами здесь проворачивали некоторые дела? Или… од заболел?.
Я с нетерпением ждал следующего дня. Он снова не явился. Мне стало ясно, что Зибеля больше нет среди нас. И никто не счел нужным объяснить нам, куда девался человек, которого мы встречали каждый день на протяжении двадцати лет. Мне хотелось выяснить, что с ним случилось. И что угрожает Веге и всем нам. Жестокая логика Хензега уже не знала преград. Я несколько раз спрашивал его о Зибеле, но он только улыбался и уклонялся от ответа. Молчал и доктор Андриш. Утопая в своем белом халате, он выглядел слишком бледным и слишком испуганным. Теперь у меня оставался только кабинет Зибеля, только кабинет Зибеля мог раскрыть истину. Но его двери, всегда широко распахнутые, были заперты и молчали. А тайный кабинет? Нужно проникнуть туда прежде, чем его займет новый.
Как только я попал туда, я понял, что Зибеля уже нет в живых. Со стены на меня смотрели задумчивые глаза его жены, смотрели прямо и улыбались. Зибель никогда бы не оставил ее портрета. Я нежно прикоснулся к ее лицу, потом снял портрет со стены. У меня было мало времени. Снаружи послышались чьи-то медленные, равномерные, угрожающие шаги. Я облокотился на стол — все выглядело так, словно человек вышел на минуту: пепельница полна окурков, рядом с микроскопом лежала раскрытая папка, ящик письменного стола был слегка выдвинут, и из него беспорядочно торчали записи Зибеля. Написанные неразборчивым почерком, они привлекли мое внимание знакомым словом «клонинги».
Предстояла новая встреча с доктором Зибелем. Даже после его смерти. У меня в комнате, которая запирается изнутри и где можно отключить все подслушивающие устройства. Иногда я ночью просыпаюсь и чувствую на себе чей-то взгляд. Я вскакивал, зажигал лампу, заглядывал под кровать, под стол и за книжный шкаф — никого. Будто кто-то вырастал за моей спиной, а за ним замыкался воздух.
Новый уже приступил к работе. Его звали Папанели. Какая-то скованность чувствовалась в его осанке, как будто он всю жизнь носил тяжелую неудобную одежду. Относительно молодой, где-то около тридцати шести — тридцати семи лет, он был спокойным, непроницаемым, почти ис разговаривал, он обладал железной рукой, что мы почувствовали в первые же дни. Кабинет доктора Зибеля стал его кабинетом. Когда-то широко раскрытые двери теперь плотно закрывались, и из-под них круглосуточно пробивались полоска света и аромат сигары. После краткой и вдохновенной речи о том, что мы должны работать еще больше и что от нас многого ждут в будущем, он увеличил часы работы в лаборатории, отменив временно лекции, поскольку считалось, что мы и так имеем превосходную подготовку. Стоило нам на минуту покинуть рабочее место, как тут же раздавался сигнал и перекрывались выходы на верхние этажи. Стоило нам пройти по коридору, как тут же зажигались контрольные лампочки. Лампочки вспыхивали и над дверями наших комнат, как только мы туда входили. Шли разговоры о коренной перестройке нашего обучения. Каждый из нас должен был носить свой номер на груди, с левой стороны, на месте, точно определенном доктором Андришом, и номер пульсировал. Это вызывало чувство страшной уязвимости, потому что точно там, под номером, пульсировало живое сердце. Никто не имел права покидать свою комнату. Нельзя было запирать ее на ключ. Мы спали теперь при ярком освещении. А если утром мы собирались группой больше троих, об этом тотчас сигнализировали невидимые сирены, и к нам, как сумасшедший, бросался доктор Андриш, а следом за ним и наш милый Хензег.
Изоляция, изоляция…
Когда Папанели произносил слово «дисциплина», его голос менялся, превращаясь во что-то твердое, хлесткое, от чего наши лица тут же краснели. Стоило ему спуститься за нами в лабораторию, как он начинал метаться от одного к другому, приказывая поторопиться. Спешка могла привести к катастрофе, как в секторе А. Один из наших попытался было объяснить ему, что наша работа требует последовательности, что она — новая и неизвестная и… через минуту его уже вели к центральному лифту. А оттуда… Кто-то из клонингов спросил, куда повели его коллегу, и в следующий миг повели и его самого, чтобы показать куда. Больше никто ни о чем не спросил. Мы опустили головы вниз и боялись посмотреть друг другу в глаза. Мы боялись не только Папанели, мы боялись друг друга, Хензега и всех остальных. Страх стал нашим постоянным состоянием. Но вместе со страхом в нас нарастал и гнев. Мы были людьми. Гнев оседал в нас пластами, когда-нибудь он должен был взорваться.
Чем ниже опускались наши головы, тем опаснее становились мы сами. Но господин Папанели не знал клонингов.
Что-то в нас изменилось. Все вдруг стало предельно ясно, как будто вдруг попало в фокус. Я не терял времени. И девяносто третий не терял времени. Мы шли от одного к другому и рассказывали правду. Тихо, на ухо, между прочим. Это действовало как шок, и мы выжидали. Рассказывали о секторе А. «Мы не должны позволять убивать себя». Сжимались кулаки, сыпались проклятия. И работа в лабораториях замедлялась. Нарочно. Незаметно.
