От реки пахнуло ветерком — прохладным, даже холодноватым, предзимним.
— Ты чего шапку-то не носишь? — взглянул Сазон Иванович на белобрысую голову Михася. — Нету, что ли, шапки?
«Казаков не велит носить», — хотел сказать Михась, но не сказал. Надел кепку, вынув ее из-за пазухи.
5
Поле осталось в стороне. Они опять выехали на дорогу, уже отремонтированную на этом участке, — гладкую, укатанную.
— И народ вот этак же укатывают, — кивнул Сазон Иванович на тяжелый чугунный каток, стоявший на обочине. — Ведь у него какой сейчас порядок? Ежели военнопленный сделает чего-нибудь не так, он его расстреливает. Это считается вроде как военная почесть. А вот таких, как мы, то есть, как говорится, гражданских, он, в случае чего, запросто вешает на виселице. Такой у него порядок. По радио из Москвы — я сам тайно слышал — было сказано: «Создавайте ему невыносимые условия». Будто это вроде приказа, такие слова. Но палка-то, к сожалению, о двух концах. Условия-то получаются невыносимые для всех — и не только для немца, но и для нас, грешных, кои тут с ним проживают. Вынуждены, одним словом, проживать. Вдруг вот он сейчас меня вздернет. А?
Михась живо представил себе, как вздергивают Сазона Ивановича, как висит он на перекладине, закатив глаза, вскинув коричневую, длинную, просвеченную сединой бороду.
Легкий холодок пробежал по спине Михася, и что-то защемило внизу живота.
— Нервы у вас, Сазон Иванович, подорваны, — заставил себя усмехнуться Михась. — Это от нервов вы все говорите. Только от нервов...
— Нервы у меня, дорогой мои, не хуже, наверно, чем у кого-либо, сурово пошевелил скулами Сазон Иванович. — Но дело сейчас не в этом...
А в чем — Сазон Иванович так и не сказал, не успел сказать.
У железнодорожного переезда, посредине дороги стояли два немца — офицер и солдат.
Офицер поднял руку, солдат взял на изготовку, придавив к животу автомат.
— Опять ловят кого-то, — сообразил Сазон Иванович. — Где-то кто-то чего-то такое сотворил...
— Документ, — подошел к телеге офицер. — Затчем, куда, откуда? произнес он с необыкновенной отчетливостью русские слова.
— Битте, — сказал Сазон Иванович и медленно стал вытаскивать из-за пазухи бумажник.
А Михась, чтобы унять вдруг охватившую его нервную дрожь, вцепился обеими руками в перекладину телеги и так сидел, удивляясь и даже возмущаясь спокойствием и неторопливостью, с какими Сазон Иванович вынимал из бумажника аусвайс.
— Вот, ваше превосходительство, господин офицер, мой документик. Пожалуйста, битте шейн.
Офицер посмотрел документ, потом снова взглянул на Сазона Ивановича, должно быть сверяя фотографию на документе с подлинником.
— А это мой племенник, — кивнул на Михася Сазон Иванович. — Везу вот на свадьбу в Жухаловичи. Женить пора. Не желаете ли, господа, по нашему дикому русскому обычаю выпить за здоровье молодых? — Из соломы в передке телеги высвободил горлышко большой бутыли. — Ведь молодежь — она ни с чем не считается. Война не война, а жениться надо.
— Имеет невест? — насмешливо посмотрел на Михася офицер.
— Ну конечно, не на козе же ему жениться. Имеет невесту из хорошего дома. Дочь священника. После свадьбы предполагают поехать в Берлин или же в какой-нибудь другой немецкий город, чтобы поработать, так сказать, на пользу, на победу великой Германии — нашей, так сказать, освободительницы...
«И чего буровит, чего буровит», — с тоской и нетерпением думал Михась, все крепче сжимая вспотевшими руками перекладину телеги.
А Сазон Иванович говорил и говорил что-то уж совсем нелепое, как казалось Михасю, пересыпал свою речь немецкими словами и перетирал между тем полотенцем два граненых стаканчика, вынутых из соломы.
— Милости просим, — протянул он немцу стаканчик. — Не побрезгуйте нашей некультурностью. Это называется, по-нашему, вишневка, а по-вашему — кирш и еще как-то. Своего, так сказать, завода. Для свадьбы специально приготовлена.
Немец, улыбаясь, взял пустой стаканчик. Подставил под горлышко бутыли, наклоненной Сазоном Ивановичем. Подержал, пока стаканчик наполнился темно-красной жидкостью. Но пить не стал, протянул хозяину:
— Сам, сам. Битте.
— Ага, понятно, — принял стаканчик Сазон Иванович и, не возражая, выплеснул его в свой обросший дремучим волосом рот. — За ваше здоровье, ваше превосходительство.
Офицер выпил после Сазона Ивановича из другого стаканчика и закусил кусочком сала, тоже после того, как сала отведал хозяин.
— Данке, — сказал офицер и резко разрубил воздух кожаной перчаткой: можешь, мол, ехать.
— Видал, как он проверил на мне, как на собаке, что выпивка и закуска не отравленные? — спросил Сазон Иванович, когда они отъехали. Культурность! Ничего не скажешь. Выпил, закусил и даже документы у тебя не проверил.
— А солдат только облизался, — заметил Михась.
— Ну это уж такое солдатское дело. Во всех державах. Только облизываться.
— А для чего, Сазон Иванович, вы вишневку с собой везете?
— Вот для этого и вожу. Если б не вишневка да не мой разговор, он, пожалуй бы, ссадил тебя сейчас с телеги с твоим аусвайсом и — в комендатуру. А там — разбирайся. Глядишь — и ножки уже болтаются, а головушка — в петле. Разговоришься...
— Ну уж вы начали и — поповскую дочь для чего-то приплели, и великую Германию.
— Глупо, что ли, считаешь? Значит, еще совсем молодой. Не понимаешь. А глупость другой раз всего сильнее за сердце берет. И лесть. Лестью можно тигра уничтожить. Уж на что есть люди высокого положения, словно каменно-железные, неприступные, а и то...
— Стой, стой! Стой, твою...
Михась похолодел, услышав злобную ругань.
Из-под моста появились, вылезли три полицая с повязками на рукавах и с винтовками наперевес — побежали за телегой.
— Стой! Не слышишь, бандит? — кричал долговязый, бегущий впереди полицай в черном матросском бушлате, в широких синих галифе и в желтых сапогах. — Я тебя сейчас подыму за уши, покажу Москву...
Михась понял, что на этот раз вишневка и разговор едва ли выручат. Легче обхитрить немца, чем полицая, который хочет выслужиться перед немцем. Нет на свете людей беспощаднее холуев.
Сазон Иванович остановил лошадку. И тут произошло неожиданное для Михася.
— Ты кого, паразит, называешь бандитом? — спросил Сазон Иванович долговязого. — Что, с утра уже залил зрение? Вот я Фогелю расскажу про ваши дела. Ты куда лошадей дел из Ермаковичей?
— Да что вы, господь с вами, господин Кулик, — опешил полицай и закинул винтовку на ремне вниз дулом за плечо. — Лошадей из Ермаковичей перегнали в Шагомль еще когда, по распоряжению господина Климовича. А я обознался. Здравствуйте...
— Здравствуй, нос красный, — все еще сердясь, усмехнулся Сазон Иванович. — Что это вы там, под мостом, засели?
— Ищем одно дело. Есть сведения, — замялся полицай. — Закурить не угостите?
— Чего ищете-то?
— Нынешней ночью — вы не слыхали? — в Ермаковичах завод на воздух взлетел. Шпалы железнодорожные который делал. Большой пожар.
— Меньше пили бы полицианты, никаких бы пожаров не было, — разобрал вожжи Сазон Иванович. — А то вот вы только пьете да мухлюете, а московские агенты действуют: взрывают да палят. Вот так все и идет. Ну ты, Захаровна! — прикрикнул он на лошадку и легонько огрел кнутом.
— А я думал, вы и этих угостите вишневкой, — улыбнулся Михась, когда лошадка с галопа снова перешла на рысь.
— Вишневка мне самому для дела нужна, — получше прикрыл соломой бутыль Сазон Иванович. — Она мне вроде лекарства. По моему положению, если не выпивать, никакой нервной системы не хватит. Ты гляди как. От населения мне — позор: немецкий, мол, подхалим и прочее такое. Погоди, мол, если Красная Армия возвернется, мы до тебя доберемся. От партизанов незнакомых — постоянная угроза. Не дам бульбы, картошечков или еще чего, значит, вот против тебя автомат — и очень скорое дело. От немцев — то же самое. Или вот, как мы видели, петля на шею. А выпьешь — как-то все в иной окраске получается. Правильно?
— Не знаю, — покачал головой Михась. И задумался. — Уж тогда, может быть, вам прямо к партизанам податься?..
— Милый ты мой человек, — вдруг горестно засмеялся Сазон Иванович, — да в партизаны я хоть завтра с дорогой бы душой подался. Чего мне терять? Мои сыновья — все трое — в Красной Армии. Старуха моя еще под войну в Саратов к дочери отъехала. Внучат нянчить. Путался я тут, откровенно говоря, с одной бабенкой в прошлом году. Одним словом, имел неосторожность спутаться. И бабенка была — беда какая въедливая...
«Вроде Клавки», — быстро прикинул про себя Михась. И мгновенно испытал двойное удовольствие — и от мимолетного воспоминания о Клавке и от того, что Сазон Иванович беседует с ним не как с пацаненком, а доверительно, как со взрослым мужчиной, которому уже известны все тонкости.
— Ну ты, очень нервная! — прикрикнул опять Сазон Иванович на лошадку, заметив, как опасливо она косится на кем-то брошенный на дорогу ветвистый куст. — И ведь что она задумала? Она, эта Ганнуля, задумала вдруг расписаться со мной. То есть полностью оформиться как моя супруга. А как же я могу это позволить при живой-то законной жене? Бабенку пришлось отпустить. Она за одного вдовца официально вышла замуж. И вот теперь гляди. Немцы ожидают от меня верной службы — стало быть, подлости. Партизаны же, напротив, требуют, чтобы я подлости не делал. И душа и совесть моя этого не позволят. Значит, как же я могу долго продержаться на своем немецком посту?
