и однообразным движением протирая бокалы, слушал Люсеттин разнос с беспомощной улыбкой совершенного восхищения.
«Однако, – сказал Ван по-русски, – тебе там понравилось, в 1896 году, так мне сказала Марина».
«Ничего подобного! Я сбежала из Агавии среди ночи, забыв о багаже и взяв с собой рыдающую Бриджет. Никогда не видела, чтобы так жили. Ада превратилась в глупую brune. Застольные разговоры ограничивались тремя “К” – кактусы, коровы, кулинария, да еще Дороти отпускала комментарии насчет кубомистицизма. Он из тех русских, которые шлепают в уборную босиком, бреются в нижнем белье, носят подвязки, считают неприличным подтягивать штаны, но, вынимая монеты, придерживают правый карман брюк левой рукой, или наоборот, что не только неприлично, но и вульгарно. Демон, похоже, разочарован тем, что у них нет детей, хотя, после первого прилива теплых родственных чувств, к зятю “простыл”. Что касается Дороти, то это ханжеское и набожное чудовище, она приезжает погостить на несколько месяцев, решает, что есть, что пить, держит при себе связку ключей от комнат прислуги – о чем нашей поглупевшей брюнетке следовало бы знать, – к тому же имеет и другие ключики, отпирающие людские сердца – она, между прочим, пыталась наставить на путь истинной веры не только каждого американского негра, которого ей удавалось поймать, но и нашу достаточно православную мать, добившись, правда, лишь подъема акций Тримурти. Одной прекрасной ностальгической ночью —», продолжила Люсетта, переходя на английский.
«По-русски», сказал Ван, заметив, что английская пара заказала напитки и уселась поудобнее, навострив уши.
«Как-то ночью, когда Андрея не было дома (ему удаляли миндалины или что-то в этом роде), дражайшая бдительная Дорочка пришла проверить подозрительный шум в комнате моей горничной и нашла бедняжку Бриджет спящей в кресле-качалке, а меня и Аду, тряхнувших стариной, в одной постели. Вот тогда-то я и сказала Доре, что не намерена терпеть ее надзора, и немедленно уехала к Монарховому заливу».
«Некоторые люди определенно очень странные, – сказал Ван. – Если ты покончила со своей приторной канителью, давай вернемся в твой отель и закусим».
Она выбрала рыбу, он остановился на холодном мясе и салате.
«Знаешь, кого я повстречал сегодня утром? Старину Грега Эрминина. Это он сказал мне, что ты здесь. Его жена est un peu snob, правда?»
«Каждый un peu snob, – ответила Люсетта. – Твоя Кордула, которая тоже здесь, не может простить Шуре Тобаку, скрипачу, что в телефонной книге его имя стоит рядом с ее мужем. Сразу после ленча мы поднимемся ко мне в апартаменты, номер двадцать пять – мой возраст. У меня там роскошный японский диван и уйма орхидей, только что присланных одним из моих воздыхателей. Ах, Боже мой, мне только что пришло в голову – надо было взглянуть, нет ли карточки, – что они, быть может, предназначены Бриджит, которая послезавтра в половине четвертого, в Отёй, выходит замуж за метрдотеля “Альфонса Третьего”! Как бы там ни было, они зеленоватые, с оранжевыми и лиловыми пятнами, какая-то разновидность изысканных Oncidium, “кипарисовые лягушки” – одно из этих дурацких коммерческих названий. Я вытянусь на диване, как мученица, помнишь?»
«А ты все еще полумученица, то есть полудевственница?» – спросил Ван.
«Осталась половина от половины, – ответила Люсетта. – О, попробуй меня, Ван! Мой диван черный с желтыми подушками».
«Могу позволить тебе немного посидеть у меня на коленях».
«Соглашусь при условии, что мы оба разденемся и ты насадишь меня на кол».
«Милая моя, как я не раз напоминал тебе, ты принадлежишь к княжескому роду, а выражаешься, как самая распущенная Люцинда на свете. Так, что ли, принято нынче в твоем кругу?»
«Нет у меня никакого круга, я одна-одинешенька. Время от времени я встречаюсь с двумя дипломатами, греком и англичанином, позволяю им лапать меня и ублажать друг друга. Один бездарный светский художник работает над моим портретом и ласкает меня вместе с женой, когда я в настроении. Твой приятель Дик Чешир шлет мне подарки и советы, как выигрывать в тотализаторе. Такая безотрадная жизнь, Ван».
«Я люблю – ах, множество вещей, – продолжила она печально и задумчиво, трогая вилкой голубую форель, которую, судя по ее изогнутому телу и выпученным глазам, изжарили живьем, пока она корчилась в конвульсиях. – Я люблю фламандскую и голландскую живопись, цветы, разную снедь, Флобера, Шекспира, люблю шататься по магазинам, кататься на лыжах, плавать, целовать красавиц и зверей, – но почему-то все это, этот соус и все сокровища Голландии, образуют только тоненький-тоненький слой, под которым абсолютная пустота, ничего нет, кроме, конечно, тебя, твоего образа, и от этого пустота с ее форелевыми страданиями становится еще глубже. Я как Долорес, когда она говорит о себе: “я только картина, написанная в воздухе”».
«Так и не смог дочитать этот роман – слишком претенциозно».
«Претенциозно, но точно. У меня именно такое ощущение от собственного бытия – фрагмент, красочная дымка. Давай отправимся вместе куда-нибудь в далекие края, где есть фрески и фонтаны, почему мы не можем поехать в какой-нибудь отдаленный город с древними фонтанами? На корабле? В спальном вагоне?»
«Быстрее и безопаснее аэропланом, – сказал Ван, и поскольку последние слова она произнесла по-английски, прибавил: – И ради Лога, говори по-русски».
Мистер Свин, обедавший в обществе юноши, щеголявшего бакенбардами тореадора и другими прелестями, с важным видом поклонился в сторону их стола; затем проходивший мимо морской офицер в лазурной форме гвардейцев Гольфстрима, следовавший за своей спутницей, темноволосой и белокожей, сказал: «Привет, Люсетта, Ван».
«Здравствуй, Альф», сказал Ван, в то время как Люсетта ответила на приветствие рассеянной улыбкой: поставив локти на стол и сцепив пальцы рук, она насмешливым взглядом проследила за удаляющейся дамой. Ван прочистил горло и мрачно посмотрел на кузину.
«Ей, должно быть, не меньше тридцати пяти, – проговорила Люсетта, – а все еще надеется стать его королевой».
(Его отец, Альфонс I Португальский, марионеточный правитель, руководимый дядей Виктором, недавно последовал совету Гамалиила и отрекся от престола в пользу республиканского режима, но Люсетта говорила о скоротечности красоты, а не о переменчивости политики.)
«Это была Ленора Колин. Что не так, Ван?»
«Кошкам не стоит глазеть на звезды, дурной тон. Сходство уже не столь разительное, как раньше, хотя, конечно, я не следил за переменами в облике оригинала. A propos, как продвигается карьера?»
«Если ты об Адиной карьере, то я надеюсь, что она потерпела такое же фиаско, как и ее замужество. Так что Демону только на руку, если я заполучу тебя. Я редко бываю в кино, и я отказалась говорить с Дорой и Адой на похоронах, посему не имею ни малейшего представления о ее сценических или экранных подвигах в последнее время».
«А эта Дора поведала своему братцу о ваших невинных забавах?»
«Разумеется, нет! Она дрожит над его благополучием. Но я уверена, что
