и затем возобновлявших прогулку, зарывшись в свои «Эстотийскiя Вѣсти». Тут Ван вспомнил, что г-н Александр Скрипач, новоизбранный президент Соединенных Америк и полнокровный русский, прилетел с визитом к королю Виктору, и справедливо заключил, что оба теперь предаются любовной неге. Комичная сторона шпионского спектакля (быть может, в точности отвечавшего их устаревшему представлению об американском тротуаре, но едва ли подходившего для причудливо освещенного лабиринта английских изгородей) смягчила его разочарование, когда он брезгливо содрогнулся при мысли о том, чтобы разделить утехи с историческими фигурами или довольствоваться храбрящимися девицами, которых они взяли на пробу и отвергли.
Едва он успел подумать об этом, как укрытая простыней статуя со своего мраморного пьедестала попыталась истребовать у него пропуск, но поскользнулась и сверзилась навзничь в заросли папоротника. Не обращая внимания на распростертого бога, Ван вернулся ко все еще дрожавшему «Джолс-Джойсу». Багровощекий Кингсли, старый преданный друг, предложил отвезти его в другой дом, девяносто миль на север, но Ван отказался из принципа и был возвращен в «Албанию».
5
Третьего июня, в пять пополудни, его корабль отплыл из Гавра-де-Грас; вечером того же дня Ван взошел на него в Олд-Гентспорте. Остаток дня он провел играя в теннис с Делорье, знаменитым негритянским тренером, и чувствовал себя разбитым и сонным, наблюдая, как в нескольких змеисто-морских ярдах от правого борта страстное пламя заходящего солнца распадается на зеленовато-золотистые пятна по внешнему склону носовой волны. Наконец он решил завалиться спать, сошел на палубу первого класса, истребил часть фруктового натюрморта, составленного для него в гостиной его каюты, начал проверять гранки эссе, написанного им для фестшрифта по случаю восьмидесятилетия профессора Контрштейна, но бросил это занятие и уснул. К полуночи волнение на море перешло в штормовые конвульсии, но, несмотря на качку и скрипы («Тобакофф» был старой ворчливой посудиной), Ван спал как младенец, и единственным откликом его дремлющего сознания стал увиденный во сне образ водяного павлина, медленно опускавшегося в воду перед кувырком, как ныряющая чомга, – у берега озера, носящего его имя, в древнем царстве Аррорут. Обдумав этот яркий сон, Ван нашел его источник в своей недавней поездке в Армению, куда он отправился поохотиться вместе с г-ном Армборо и его необыкновенно уступчивой и способной племянницей. Желая записать увиденное, он с удивлением обнаружил, что все три карандаша не только скатились с ночного столика, но и ровнехонько выстроились в ряд, кончиками к основаниям, вдоль порога двери смежной комнаты, у противоположной стены, проделав немалый путь по синему ковролину в своей неудавшейся попытке бегства.
Стюард принес ему «континентальный» завтрак, судовую газету и список пассажиров первого класса. В разделе «Туризм в Италии» листок сообщил ему, что некий фермер в Домодоссоле откопал кости и парадную сбрую одного из слонов Ганнибала и что в горах Бокалетто двое американских психиатров (имена не сообщались) скончались при странных обстоятельствах: первый, старший, умер от сердечной недостаточности, а его любовник покончил с собой. Подивившись нездоровому интересу Адмирала к итальянским горам, Ван вырезал эту заметку и перешел к списку пассажиров (приятно увенчанному тем же гербом, который украшал почтовую бумагу Кордулы), чтобы удостовериться, что в нем нет тех, кого придется избегать в ближайшие дни. В списке значилась чета Робинзонов, Роберт и Рейчель, старинные зануды семьи (Боб вышел в отставку после многих лет безупречной службы главой одного из предприятий дяди Дана). Сбегавший вниз взгляд Вана споткнулся о д-ра Ивана Вина и замер на следующем имени. Отчего так сжалось его сердце? Почему он провел языком по своим толстым губам? Пустые фразы, приличествующие всяким важным романистам прошлого, полагавшим, что им под силу объяснить всё и вся.
Линия поверхности воды в ванне кренилась и колебалась, имитируя медленные качели ярко-голубого, белопенного моря в иллюминаторе его спальни. Он позвонил мисс Люсинде Вин, каюта которой находилась на главной палубе в середине корабля, точно над его апартаментами, но никто не снял трубку. Надев белый вязаный свитер с высоким воротом и солнечные очки, он отправился на ее поиски. Люсетты не было на Игровой палубе, с которой он смотрел вниз на другую рыжеволосую девушку, сидевшую в парусиновом кресле на палубе Солнечных Ванн и со страстной скоростью писавшую записку – если он когда-нибудь переключится с тяжеловесной фактологии на легкую фикцию, подумал Ван, он выведет ревнивого мужа, использующего бинокль, чтобы с этого места разобрать подобное излияние незаконной любви.
Люсетты не было и на Прогулочной палубе, где закутанные в одеяла старики читали главный бестселлер сезона «Зальцман» и с борборигмическим предбурчанием в желудке ожидали одиннадцатичасового бульона. Он прошел к Грилю, где заказал столик на двоих. Оттуда направился к бару и тепло поздоровался с лысым толстым Тоби, служившем на «Королеве Гвиневре» в 1889, 1890 и 1891 годах, когда Ада еще не была замужем, а он был обиженным дураком. Им ничего не стоило удрать в Лопадузу под личинами мистера и миссис Даирс или Сарди!
Он выследил свою и Ады полусестру на носовой палубе, опасно хорошенькую в открытом, ярко-цветочном, треплемом ветром платье: она разговаривала с бронзовыми от солнца, но все же очень старыми Робинзонами. Она обернулась к нему, откинув с лица летящие волосы с выражением, в котором смешалось торжество и смущение, и вскоре они распрощались с Рейчель и Робертом, которые сияли им вслед, одинаково маша поднятыми руками – ему, ей, жизни, смерти, давно минувшей славной поре, когда Демон заплатил по всем карточным долгам их сына, всего за день до его гибели в лобовом автомобильном столкновении.
Она с благодарностью отправила пожарскiя котлеты по назначению: он не бранил ее за то, что она вдруг появилась на корабле, словно трансцендентальный (а не трансатлантический) безбилетный пассажир, и что, горя от нетерпения увидеть его, она пропустила завтрак, не успев поужинать накануне. Умевшая извлекать острое удовольствие от скатов и круч моря во время спортивных игр на воде или от взмываний и обмираний во время полетов в небе, Люсетта постыдно занемогла на борту этого своего первого лайнера. На выручку пришли Робинзоны, давшие ей чудо-пилюли, от которых она проспала десять часов кряду в объятиях Вана. Теперь же она надеялась, что он и она вполне сносно бодрствуют, если не считать размытости контуров, вызванных Робинзоновым снадобьем.
Он довольно любезно осведомился, куда она, по ее мнению, направляется.
В Ардис, с ним, – последовал быстрый ответ, – навсегда. Дед Робинзона умер в Аравии в возрасте ста тридцати одного года, так что у Вана до него еще целое столетие; она возведет в парке несколько павильонов, чтобы разместить череду его обновляемых гаремов, которые постепенно станут превращаться, в той же последовательности, в дома
