— Идешь ты пляшешь!
— Вот именно — идем спать, а? Василий Павлович, если уж обещал, поднимет затемно, вот увидишь.
— Чувствую, — уныло отозвался Роман. — Только ляжешь — подымайсь! Только встанешь — подравняйсь!..
— Подожди, чуть не забыл, — сполосну физиономию. Валентин отошел к воде, быстро умылся. Вытираясь, вдруг произнес — невнятно, сквозь полотенце, как бы для себя:
— Кто ж говорит, что хорошо жить — это плохо… Массаж, курорты… Но наши горняки говорят: сладко жрать и гладко с…ть. — Усмехнулся. — Да, видимо, ты прав — засиделся я в Абчаде…
Оказавшись в палатке, Роман приткнулся у входа и затих. Он что-то не спешил раздеваться.
— Ты чего? — Валентин, свернув аккуратно куртку, подложил ее под голову: портянки расстелил поверх матраса, под спальным мешком: к утру они будут сухими, почти поглаженными.
Москвич беспокойно шевельнулся.
— Братила, слушай сюда! — торопясь, зашептал он. — Кажется, я дорубил, приблизительно… Эта твоя аграрная мудрость, идешь ты пляшешь!.. «Заедать чужой век»… Короче, я усек: Стрелец закомплексовал… Слышал про комплексы? Хотя где тебе в твоей Абчаде!.. — Роман беззвучно хихикнул. — Кроме шуток, есть треп, что Стрелец когда-то не то учился, не то работал у профессора… как же его… ну, до войны еще… А, Бруевич, точно!..
— Слышал… Отец как-то упоминал о нем, один раз…
— Вот-вот!.. И с этим дедулей у Стрельца что-то вышло. Вроде бы на почве твоего любимого мобилизма. И еще про какую-то монографию трепались — не то Стрелец ее использовал, не то зарубил с концами. Русские народные сказки!.. Но если это правда, то… то оно не могло у него пройти за так себе — он же интеллигент в четвертом поколении! Это мы с тобой казацко-крестьянское отродье… Помнишь, я тебе рассказывал, как шеф нарисовался у меня в номере, в «Байкале». На рассвете. Гротеск! Я думал, он поддатый… «Поедешь в тайгу, там какому-то ослу померещились шарьяжи». Простите, шеф, фамилия осла? Где с ним встретиться?.. Тут он закурил и вышел. Кино — и только!
— Черт! — Валентин лег, но тотчас снова сел. — Ничего не понимаю! Так у нас есть шанс — как ты считаешь?
— У нас! Я тебе что, овцебык? На мне докторская диссертация висит — дай бог с ней-то раскрутиться… Нет, сынишка, это у тебя есть шанс, у тебя, усек?
Валентин не ответил. Молча прилег, подложив под затылок сцепленные ладони. В голову отчего-то назойливо лезла всякая посторонняя чепуха. Вдруг вспомнилось, что в этом вот месте, возле изголовья, из козырька палатки выдран люверс [59], оттяжка привязана прямо за грубо скрученный угол козырька, поэтому весь угол морщит — некрасиво да и в дождь протекает. Надо бы вшить туда люверс — сделать его пара пустяков, хотя бы из проволоки, но все руки не доходят… Показалось, что москвич тихонько позвал его.
— Что?
— Понимаешь… Я говорю, с Асей в самом деле получилось не очень… Схожу, что ли, извинюсь… Задета честь московского парня, — Роман издал приглушенный смешок. — Тебе нельзя, ты — начальство…
— С ума сошел — утро ж скоро!
— А я на пару минут, — и Роман бесшумно выскользнул наружу.
Валентин досадливо фыркнул ему вслед. Подумал: «Вот ведь заполошный! Неожиданная личность… Кстати, он о Стрелецком говорил так же — неожиданный человек. Или — непредсказуемый?.. И еще какие-то комплексы — это-то что такое?.. Да, отстал ты от жизни, деревенский геолог…» Однако, как ни называй его, Романа, — честен он бесспорно. Предупредил же в тот раз: ничего не обещаю и обещать не могу. Все понятно, у парня докторская, дело нешуточное. С ним все ясно — не овцебык же, действительно. Но вот Стрелецкий… Странный человек. Неожиданный. Непредсказуемый… «Что касается ваших увлечений слишком современными течениями, то это пройдет»… «Там одному ослу померещились шарьяжи»… «Оказывается, ваша фамилия Мирсанов. Когда-то мы были знакомы с вашим отцом… С вами поедет мой ученик. Вернувшись, расскажет мне, и тогда будем принимать решение»… «У него своя планета… Анатомия. Работа на мертвом теле»… «На другой день в Нефтедаге ударил грандиозный нефтяной фонтан… Все зависит от тех, кто вкалывает на месте»…
— Вот именно! — произнес он вслух и уже мысленно подытожил: «Все зависит от тех, кто работает на месте. Прав Ромка. Тут он прав. И очень жаль, что мы не попутчики. Жаль! А Стрелецкий — это… это мираж, фантом. У меня есть Захар — вот что реально… Вертолет МИ-4… Радиограмма… Площадка… посадочная площадка… От болезней-то есть лекарства — от смерти нет… Батя…»
Валентин спал. Небо на востоке предутренне засинело, в то же время еще больше почернев в зените. Роман с Асей сидели на берегу, на прежнем месте, и он с ночной грустью рассказывал ей о Сарезском озере на Памире, о том, что вода в его Ирхтском заливе видится странно молочно-зеленой, если в солнечный день смотреть на него с юга, с почти пятитысячных высот Северо-Аличурского хребта; об оцепеневшей в древнем сне пустынной долине реки Аличур, где вот уже который век одиноко белеет старый мазар, обманчиво выглядящий издали почти новым, и где, шаг за шагом отмеряя «великий шелковый путь», кажется, еще только вчера прошел пестро-шумный караван великого бродяги Марко Поло…
6
Ступив на край обрыва, Валентин остановился, озираясь. То, что открывалось отсюда взору, именовалось ледниковым цирком. А можно было бы называть это также и кратером, и чашей — хотя бы потому, что исконный смысл первого слова тот же, что и второго. Однако в голове у Валентина неожиданно возникло иное обозначение — «антипенеплен». Геологически неграмотное, оно, однако, не было лишено смысла: там — унылая сглаженность вековечно неизменных равнин, здесь же — двухсотметровой глубины каменная чаша с крутыми стенами, подножье которых завалено дикой мешаниной исполинских обломков. Кругом, куда ни глянь, следы вчерашнего — нет, пожалуй, даже сегодняшнего катаклизма: иззубренные края чаши; стены, иссеченные трещинами, шрамами, щелями, провалами; обвально-сейсмический хаос обломков. И только одно было общим у этого врезанного в глубь хребтов кратера с вознесенным до их вершин пенепленом — безлюдность, даже враждебность миру людей: в первом случае — откровенная, во втором — скрытая.
На дне чаши — там, где оно еще не было погребено под грудами россыпей, — блекло отсвечивало озерко. Из него вытекал ручеек, который, прокравшись сквозь пролом в стене цирка, безоглядно устремлялся прочь, в открытые долины, к вольным таежным потокам.
Когда-то, в невообразимой древности, здесь было лежбище исполинского чудовища — ледника. Он зародился в эпоху, когда холод времен сотворения мира начал с вершины планеты в очередной раз стекать на юг, в цветущие страны средних широт; когда выпадающий в горах снег перестал таять летом, а копился год от году, слеживался, кристаллизовался и в конце концов становился монолитной массой зеленовато-прозрачного льда. Лед — это просто обозначение воды, пребывающей в ином агрегатном состоянии. Но огромные массы льдов, способных существовать десятилетия и века, — это уже ледники, количество, перешедшее в качество. У них есть критическая масса, достигнув которой они обретают способность к движению.
Пока высоко в горах, в укромных убежищах, медленно, но неуклонно скапливалось это мрачное воинство, внизу, в долинах, беспечно доживала свой век предыдущая геологическая эпоха. Правда, уже остался позади ее золотой век, когда воздух был пьян от запахов олеандра, жасмина и земляничных деревьев, а над дремучими травами сияли огромные чаши цветов райских расцветок и кружившиеся над ними гигантские, величиной с развернутый журнал, бабочки соперничали с ними красотой, когда в нежный пурпур закатов вонзались черные копья кипарисов, гордых, как знамена победы, гейзерно взлетали к небу косматые бунчуки пальм и, точно скань черненого серебра, отрисовывались прихотливо-изящные силуэты гинкго, а на неоглядных просторах тучных степей, в чаще плодо-обильных лесов, у водопоев по берегам полноводных рек кишели животные причудливых окрасок и сказочного облика. Да, все это было в прошлом, но эпоха продолжалась, все еще роскошная, расточительная, полная буйных излишеств, как Рим времен упадка, уже интуитивно зачуявший грядущее нашествие вандалов и потому спешивший отпраздновать свой последний праздник перед неминуемым концом.
И вот он настал — час, когда ледники пришли в движение. Среди них и тот, над чьим логовом стоял Валентин — невероятно далекий, но прямой потомок тех ютившихся на задворках мира существ, которые в ту пору еще неумело ковыляли на задних лапах и которых гиперборейская суровость наступающей эпохи заставит развести первый костер, впервые привязать к палке заостренный булыжник.
Отрешенно глядя вниз, Валентин продолжал стоять на краю обрыва. Солнце двадцатого века светило ему в спину, отбрасывая его великанью тень на дно цирка. Оттуда ледник, перестав умещаться в приютившем его до поры до времени каменном убежище, начинал свое нашествие на тот давний мир, красивый обреченной, предсмертной красотой. Он двигался медленно и необратимо. Его студеное дыханье несло гибель всему слишком яркому и изнеженному. Выживало неприхотливое, неброское, сильное некичливой силой.
