Жест так и остался жестом, слабой и сразу же угасшей попыткой. Валентин сам начал поправлять на ней куртку, и тут у нее из кармана выпали… очки. У Аси было неладно со зрением?.. Да-да, кажется, кто-то говорил об этом… или предполагал?.. Но почему, почему она их не носила, эти очки?! (Уже потом, много позже, обдумывая происшедшее, он вспомнил вечер в честь приезда Романа и Аси, страсти из-за поддельного трилобита и свое вскользь брошенное тогда пренебрежительное замечание о непригодности «очкариков» в поле… Знать бы заранее, чем слово наше отзовется…)
У него опустились руки. Компас выпал из разжавшихся пальцев и, бренча, откатился куда-то в сторону. Валентин этого не слышал. Сейчас он не услышал бы и грома небесного.
Но когда ее лицо неощутимо дрогнуло и чуть шевельнулись губы, не произнося даже, а призрачно обозначая слова, — он услышал, услышал отчетливо:
— Мама… за что так?..
«Мама?» — пронзило Валентина. На дальней границе зрения вновь колыхнулась туманная фигура, и как бы донеслось опять: «Иди же! Я буду с тобой до самого конца пути…» Начиная с этого мгновения, события понеслись безостановочно. То есть это Валентину казалось, что понеслись, на самом же деле все происходило в заторможенном темпе его движений. А вот что безостановочно, то оно почти так и было: Валентин снова обретал свою способность действовать, пусть медленно, зато с непреклонной методичностью механизма.
Он уже понимал, что в одиночку ему спустить ее вниз ни за что не удастся. Даже если б он был здоров. Даже будь у него веревки и прочие приспособления. Стало быть, ей предстояло пролежать здесь, в этих голых камнях, довольно долго.
Валентин стащил с себя энцефалитку, опорожнил рюкзак. Расстелил их под Асей, осторожно, можно сказать, по частям приподнимая ее и стараясь двигать как можно меньше. Она же пребывала мертвенно-безучастной ко всему. Затем он извлек из полевой сумки бинт. Внутренне весь поджавшись, прикрыл рану на лбу лоскутом кожи и, придерживая его кончиками пальцев, начал бинтовать ей голову.
Лихорадочно, скачками размышлял он о том, как быть дальше. Идти на табор — это само собой. Но пока он дойдет, уже настанет ночь. И, как назло, почти все сейчас на выбросах: Василий Павлович в трехдневном маршруте, Самарин с горняками отправился на дальний участок. Остаются Роман, Катюша и этот… да, Илюша Галицкий!.. Мало народу, мало… Будто кто нарочно так подстроил. Все плохое приходится на самый неудачный момент — закон подлости… или пакости?.. Один хрен!.. Надо торопиться — солнце совсем уже низко… Да, я-то пойду — и дойду! — а как же она, Ася? Скоро стемнеет… и она тут одна, полумертвая… никого рядом… Нет, все это лирика — вдруг она очнется, вот что главное! Ей же не понять, где она, почему и что с ней. Нет, наверно, не очнется. Не должна. Но если в бессознании своем она все же встанет да пойдет — это уже завал. Это действительно страшно. Пара шагов вслепую — и обрыв, уступы один за другим, и черт знает, сколько их, этих уступов… Нет, только б не очнулась, не встала, не пошла!.. Что делать, что?!
В затуманенном восприятии Валентина мир уже не был столь искаженным, однако и истинного своего облика пока не обрел. Поэтому представшая дилемма, к счастью, не схватывалась им во всей своей жуткой сути. Его сознание все еще оставалось каким-то необъемным, подавленным. И в ненадолго наступивший момент просветления он сам это понял, обнаружив у себя в руках что-то вроде веревки, наскоро свитой из лоскутов разодранной майки. А в голове сидела сопутствующая этому мысль: надо непременно связать Асю, чтобы она, упаси боже, не могла двинуться с места.
Что-то пошатнулось в душе, едва он осознал совершаемое. Связать полумертвую?! С ума сойти!.. Но как быть-то, а?
Из простейших подручных средств — двух человек и одного богом забытого ущелья — слепой случай соорудил до нелепости тупиковую ситуацию. «В маршруте ЧП возникает из ни хрена… П. Д. Самарин». Прав Пал Дмитрич, тысячу раз прав!.. Однако что-то надо было делать, на что-то решаться. Валентину казалось, что он недопустимо медлит, что он уже целую вечность мыкается среди этих скал, ища и не находя никакого выхода. А между тем солнце, как удивленно и вскольз отметил он, непостижимым образом оставалось на прежнем месте.
И тут Ася застонала. Точнее, это было негромкое протяжное стенание. Затем оно преобразилось в тоскливые вскрики, в обрывки одного протяжного страдальческого плача, похожего на вой. Вой-дыхание. Или дыхание-вой. Что-то невыразимо жуткое чудилось в нем, сокровенное, темное, изначально животное…
То, что происходило дальше, начисто выпало из памяти Валентина. В некий момент он обнаружил себя бредущим по дну цирка. Дикая мешанина глыб, глыбищ; россыпи, похожие на вздыбленную, зверски раскуроченную брусчатку… — казалось, всему этому не будет конца. С солнцем определенно что-то случилось — оно все еще висело над иззубренной стеной слева, хотя начало спуска в кулуар вспоминалось Валентину как нечто давнее-предавнее. «Неужели сейчас — тот же самый день?» — вяло подивился он и тут же забыл об этом.
Он шел, словно в тяжелом сне, когда из последних сил рвешься вперед и остаешься почти на месте, — и сам чувствовал это.
Какое-то время спустя Валентин заметил, что начал подниматься на хребет. Он взбирался по обращенному на юг склону, где камни хоть и были облеплены лишайником, но зато отсутствовали мхи, столь привычные на склонах северной экспозиции. Тот дождь, что застал их с Асей наверху, — все же как давно это было! — предельно напитал влагой шершавые коросты на камнях, сделав их мясистыми и скользко расползающимися под ногой. Теперь лишайники, этот симбиоз грибков и водорослей, непрекрыто являли свою исконную сущность, восходящую к доисторическим водным пространствам.
«Наверно, все случилось из-за лишайника», — мелькнуло в голове. А почему бы и нет? Люди поскальзываются на куда более плевых вещах — на арбузных корках, банановой кожуре. И гремят в полный рост, как сказал бы Роман… «Погоди, а очки?» Мысли понеслись, как под уклон. Ася почему-то щурилась, что усекли и Василий Павлович, и Роман. А вот сам он заметил это последним, только сегодня. Значит… Валентин ощутил во рту вязкий сладковато-соленый привкус. Подумал, что это от перегорающего дыхания, но густая слюна, когда он сплюнул, оказалось почти черной.
К черту лишайники, к черту очки — о них потом, а пока — ходу, ходу! Валентин наддал, но опять-таки это ему только показалось, что «наддал», в действительности же он, хрипя и уставя перед собой мутный взор, продолжал карабкаться движениями жука с его плохо гнущимися, как бы засушенными лапками.
Ближе к вершине склон сделался круче. Выступая из стекающей под ногами массы щебня, одна над другой начали появляться небольшие отвесные «щеки». Взбираясь на них, Валентин почувствовал, как где-то внутри противно захрустело и возникла боль, совершенно явственно ощущаемая как некий посторонний предмет. Рот наполнился теплой солоноватой слюной. Он сплюнул — кровь, но теперь уже ярко-красная. Внутренним зрением увиделось: сломанное ребро, острый излом его упирается в некий внутренний орган. Но это была такая мелочь по сравнению с тем жутким воем в ущелье… Ходу!
Гребень. Наконец-то! Валентин выскребся на него, почти сам того не заметив, и в том же темпе продолжил свое угрюмое механическое продвижение. По-прежнему нацеленный ломиться до конца.
Обширный чистый склон, плавно понижаясь к северу, простирался перед ним. Малиновое неслепящее солнце уже зацепилось за зубчатый край земли. Вечерний свет строже прорисовал гористые дали и набросил малиновую дымку на пологое ровное предгорье, в дальнем конце которого… Нет, чудес на свете не бывает, однако, черт возьми, иногда они все же случаются: по той черте, что оконтуривала дальний край этого предгорья, устало брели три маленькие человеческие фигурки.
Уже потом, спустя время, Катюша рассказывала: «Я думала, это пьяный. С Гулакочей…» До Гулакочинской разведки было отсюда километров двадцать. Хребты, ущелья, речки, шлейфы и поля россыпей. Любой в хлам пьяный начисто протрезвел бы, ломая такой путь. И однако ж Валентин, голый по пояс, в подтеках засохшей крови, не идущий, а переставляющий ноги, действительно мог сойти за человека, допившегося до белой горячки. Они сближались — маршрутная троица во главе с Романом, изумленно узнающим и не верящим своим глазам, и он, Валентин. Тяжко сближались, в тяжелом молчании. И шаги Романа постепенно становились все нерешительнее, словно он впотьмах общупывал каверзную тропу. Наконец, когда между ними осталось метров пять, он вовсе замер.
В пронзительной тишине Валентин, волоча сапоги, шагнул пару раз и тоже остановился. Постоял, пошатываясь, закрыв глаза, потом негромко произнес лишь:
— Вот так…
8
Радиограмма из Гулакочи о случившемся в Кавоктинской партии ЧП была получена в экспедиции около восьми часов утра. В аэропорту Абчады в это время находилось два вертолета МИ-4. Один из них был свой, то есть арендованный экспедицией. Этот с предельной нагрузкой работал здесь уже вторую неделю, обслуживая геологические партии, разбросанные по всему обширному району. Второй вертолет к Абчадской экспедиции ровным счетом никакого отношения не имел — он заявился позавчера под вечер откуда-то из Иркутской области и весь вчерашний день праздно и немного загадочно простоял в дальнем углу летного поля. Прилетевший на нем бородатый, веселый здоровяк был многим здесь уже знакомый Захар Машеренков, геофизик из Проблемной экспедиции. «Проблемников» не принято особенно расспрашивать, сам же он, выполняя уговор свой с Валентином, помалкивал. Однако видно было, что он явно чего-то ждет, потому что сразу после прилета и вчера тоже несколько раз заходил в радиорубку и нетерпеливо справлялся, нет ли для него эрдэ.
