молодым, его нельзя представить восьмидесятилетним.
Катенька посмотрела на говорившего; она почти никогда не думала о том, красив он или нет, а между тем он был безусловно красив, и теперь, когда он говорил о Шопене, побледнев от долгой игры, с потемневшими зеленоватыми глазами, слегка растрепавшимися рыжими кудрями, большим, очень красным ртом, с длинными белыми пальцами на узких руках, он сам казался обреченным любовником или одним из тех еврейских божественных юношей, гибель которых оплакивали в древности женщины малоазиатского побережья. Все это подумала Екатерина Павловна, но при этом совершенно неожиданно спросила:
– Почему вы знакомы с тетей Нелли?
– С Еленой Артуровной знакомы скорей мои родители, т. е. мой отец. Как они познакомились и какие интересы их связывали, я не знаю. Это было так давно, я был совсем ребенок, но всегда помнил Елену Артуровну как свою в доме.
– Почему же теперь эта близость как-то потерялась? Ведь вы приехали в Россию раньше тети Нелли, вы живете совсем рядом с нами, и если бы мы не встретились на музыке, вы к нам бы не пришли. Или ваш батюшка перестал быть другом тети Нелли?
– Не знаю. Действительно, не встреться мы с вами на концерте, я бы к вам не пришел, – мне даже не было известно, что Елена Артуровна такая близкая нам соседка. Но поверьте, что пришел я не потому, что я встретился тогда с госпожою Ламбер.
– А почему же? – спросила девушка живо.
– Потому что вместе с госпожою Ламбер я встретил тогда и вас, – ответил тихо Вейс, слегка наклоняясь к сидевшей неподвижно Кате.
– Сознайтесь, что это вы сейчас выдумали, сию минуту, специально? – с улыбкой сказала Катя.
– Я никогда не выдумываю, – произнес Яков Вейс очень серьезно. Затем, подойдя к окну, где все еще продолжала жужжать муха, сказал: – Ах фрейлейн Катя!
– Я пойду позову тетю, – заявила Екатерина Павловна, опять-таки совершенно неожиданно, и, быстро поднявшись, вышла, не дав времени гостю что-нибудь ответить.
Яков Самойлович и по уходе Кати оставался в той же позе, пока в комнату не вошла, прихрамывая, Елена Артуровна и, подошед, не сказала задумавшемуся молодому человеку:
– Что случилось, милый друг? Вы ничего не сказали Кэтхен? С ней нужно быть очень осторожным. Вы не обижайтесь, я ведь спрашиваю в качестве вашего друга.
– Я ничего особенного не сказал, я только дал понять, что, не будь ее, я бы не так старательно искал возобновления знакомства с вами.
– Это, конечно, вполне прилично, хотя и не особенно лестно лично для меня. Но это правда так? Вы относитесь не совсем безразлично к бедной Кэтхен?
– Я очень люблю фрейлейн Катю и не считаю нужным скрывать этого от вас.
– Конечно, потому что помните раз навсегда, что я ваш лучший друг и никогда не нужно от меня ничего скрывать.
XIV
Яков Вейс жил вдвоем с стариком отцом в большой даче с чугунной решеткой, где окна были почти всегда занавешены, потому что молодой человек не выносил яркого света и солнца, даже петербургского. Он не выносил также громких голосов и никакого шума, кроме звуков рояля, почему полы во всех комнатах были устланы толстыми коврами а по коридорам войлоком. Поэтому же все слуги в доме были старые, опытные, бесшумно появлявшиеся и почти без приказаний исполнявшие желания господина. Едва ли старый Самуил Михайлович вполне сходился в этих вкусах с своим сыном, но он редко бывал дома, все время занятый своей банкирской конторой, своими биржевыми операциями и мало обращал внимания на окружающее. Притом Яков был его единственным сыном, в котором он души не чаял и которому предоставил полную свободу заниматься и жить как ему угодно. Несмотря на свой преклонный возраст, он с таким же рвением, как и сорок лет тому назад, проводил в работе по пятнадцать часов в сутки отлично зная, что все приобретенное им достанется сыну, и как это ни удивительно, не особенно сожалея, что тот избрал свободную дорогу артиста, чтобы или добыть еще миллионы, или прожить нажитые отцом. Он желал только одного: чтобы у Якова была семья, главное, дети – продолжение рода Вейсов, которые подражая деду, будут копить золото и глазами носом, ртом, голосами будут похожи на него, Самуила Вейса.
Так он понимал земное плотское бессмертие. Но это было желание, которое он никогда не высказывал сыну, а только с сожалением смотрел на тонкого слабогрудого юношу и при виде каждой молодой здоровой девушки думал не она ли достанется в жены Якову и даст ему родовое бессмертие. Единственно это казалось ему важно, а там пускай Яков сидит с занавешенными окнами, читает непонятные ему, старику, книги стихов, сыплет часами бисер гамм на клавиатуру Стенвейна.
Молодой Вейс почти никогда не заглядывал в кабинет отца, куда целый день светило солнце, и потому старик несколько удивился, когда часа в два в двери его постучали и на его пригласительный ответ в комнату вошел не слуга, не посторонний деловой посетитель, а его собственный сын.
– Фу, какое у тебя солнце! Можно спустить штору? – спросил тот капризным голосом, опускаясь на кожаный диван.
– Старые кости любят тепло, а старые глаза молодеют, когда видят молодые лица и солнечные лучи.
– Цитата из Библии?
– Я не знаю. Это мои собственные слова, но возможно, что в Библии есть что-нибудь подобное, потому что если покопаться, то в ней можно найти всю правду, какую мы можем сказать.
– Может быть, в ней можно найти и объяснение этого письма, которое я получил сегодня утром, или совет, как мне отнестись к нему?
– От кого? Деловое? – спросил старик, перестав барабанить по конторке, у которой он стоял. – Можешь ты мне показать его или, по крайней мере, рассказать, что тебе пишут?
– Охотно. Я затем и пришел к тебе. Какие нестерпимо яркие шторы! Как ты можешь сидеть с ними?
– От Елены Артуровны, – сказал Самуил Михайлович, надев золотое пенсне и взяв в руки почтовый листок, казавшийся совсем зеленым от ярко-зеленых штор.
Письмо было написано неровным почерком, по-немецки: «Мой молодой друг! Вы знаете, насколько я вас люблю, и поймете мою радость, которую я испытываю убедившись, что Отец Небесный выказал явное Свое расположение к вам, послав на ваш жизненный путь человека, который более, чем-то кто бы то ни было, более, чем я, может вам не только сочувствовать, но придавать столь необходимую в этой жизни силу и, следуя вашему руководству, руководить вами. Испытайте свое сердце; было бы безумием противиться тому, что предназначено нам свыше. Будьте уверены в моей искренней и
