В 1940-м году я… убежал из дома. Найдя сотоварища, мы подались… на юг, на Черное море. Наше «путешествие» длилось недолго: мы не успели доехать до Москвы после 10–12 дней бесконечных пересадок, были задержаны и доставлены домой.
Интересно, что дома меня не колотили, не ругали. Всех, наверное, просто удивила моя способность на неожиданные трюки. Отношение ко мне изменилось.
После смерти матери обязанности «хозяйки» упали на меня. Идя в школу, я брал только тетради и продуктовую сумку с деньгами. Учил уроки на уроках, т. к. после занятий шел по магазинам и закупал провизию. Дома находил где-нибудь в грязи младшего братишку, заставлял его «помогать» и мы начинали готовить обед. В 6–7 часов вечера приходил с работы отец и из техникума старший брат. По субботам происходила стирка: стирали отец и я. Старшему брату приходилось возиться с чертежами: он был отличником. Так продолжалось до войны…
В смысле воспитания я от родителей получил мало. Меня воспитала школа, улица и книги. Я очень много читал, и мать часто отнимала от меня их, прятала и даже колотила. Когда я читал, то становился глух и нем: я жил книгой. Ну, конечно, на просьбы матери сходить куда-нибудь я не обращал внимания.
Карманных денег мы, конечно, не имели. Я это легко переносил, не нуждался в них остро. Но старшему брату было труднее. И мне до сих пор его жалко.
Отец, после смерти матери, много хворал, но с первых дней войны он был взят в отряды МПВО. Оклад за ним сохранился, и мы с братьями на него жили.
В сентябре 1941 года Юлий поступил в ремесленное училище.
В 1947 году в своем дневнике он вспоминал это время.
Коля питался со мной в ремесленном училище по снисхождению директора.
Отец ухитрялся получать на меня и братьев продкарточки, но от нас это скрывал.
Блокада, холод. Артобстрелы. Отец дичает. Не хочет помочь старшему брату Жене, хотя и имеет на руках три продкарточки. Женя начал курить. «Когда куришь, меньше хочется есть», — говорил он. К субботе, когда он приходил домой из техникума, мы с Колей оставляли ему немного хлеба.
Дома холодно, нет воды, света. Две недели Женя не приходил домой. Умер от голода в общежитии техникума. Я целую ночь плакал. Хотел сделать что-нибудь отцу. Даже думал убить его топором за Женю, но обессиленный не смог бы этого сделать. Ругался с отцом и обещал пойти в милицию… Он чуть не задушил меня. Это был уже не человек, а зверь. Он начал скупать вещи умерших и помогать в питании Коле. По сговоренности шестилетний Коля давал мне часть пайка, который мы получали в училище…
Все продукты отец хранил в чемодане, а ключ носил с собой. Мы подобрали ключ и, когда он уходил дежурить, похищали по горсти сырой крупы и съедали ее.
10 марта 1942 года меня с РУ эвакуировали. Отец не отпустил со мной Колю. Прощаясь с братом, я отдал ему ключ от «чемодана жизни». Оба плакали…
В марте 1942 года с эшелоном ремесленников я был эвакуирован в Тбилиси. Около двух месяцев я жил на улице. Все вещи, что я успел захватить из Ленинграда, прожил. Был уже на грани воровства, но это почему-то претило мне и я решил… пойти на фронт. Попал я в воинский эшелон, но фронта не увидел — стал воспитанником музкоманды части НКВД, а позже пехотного училища. Два года я жил в 60 км южнее Тбилиси. Там вступил в комсомол в декабре 1942 года, мне было 14 лет. Я был и барабанщиком, и горнистом, и рассыльным.
Часто приходилось делать походы в горы: там было много банд из дезертиров, которые нарушали границу со стороны Турции. Я в свои 14 лет без сожаления смотрел на изменников Родины и ни разу не плакал, когда их расстреливали группами и поодиночке. Я разучился плакать.
Коллектив в музкоманде был чудный, молодые ребята, ростовчане, десятиклассники. Они воспитывали меня неплохо. Я закончил 6 классов, больше не мог: все время уходило на походы, облавы, выезды.
Я увидел природу Грузии и… разочаровался. Меня тянуло в Ленинград, на родину. Только посмотреть, а там хоть трава не расти…
В 1944 году командование меня отпустило, я приехал домой и никого не нашел. Узнал, что отец умер…
Я пошел в комендатуру и попросился на фронт. А меня направили в образцовый оркестр Ленфронта…
Когда стало организовываться наше Подготовительное училище, я пошел туда в музкоманду, стал учиться в 7-м классе в заочной школе. Год пролетел незаметно. И я стал учиться в этом училище.
Но вначале Юлий сделал все для того, чтобы найти брата Колю.
Николай Петрович Филиппов помнит, как заплакал Юлий, добравшись в селение Сару, что близ Пржевальска, в колонию имени Дзержинского, когда увидел повзрослевшего, белобрысого от солнца младшего братишку.
Потом была дорога домой, полная приключений, попытки устроить Колю в Нахимовское училище.
Приходит каждый выходной братишка, а ему нечего дать, даже на эскимо. Неудобно мне старшему перед младшим. Продаю с рук туалетное мыло и отдаю ему деньги. Сам отвык от наличия карманных денег и стараюсь приучить себя ненавидеть лишнюю роскошь в моем положении — ходить в театры, кино… Свои расходы на все (бумагу, зубной порошок) свожу до минимума…
Для Юлия Филиппова послевоенные годы учебы в Подготии, а затем в 1-м Балтийском военно-морском училище были освящены дружбой с Виктором Конецким, и не только с ним, запойным чтением, ведением дневников, страстным желанием найти свое место в жизни.
Тут и выяснилось, что к гуманитарным наукам тянет больше, чем к военным. Но если Виктор «проклиная, клялся служить», то Юлий себя ограничивать не собирался.
Ю. Филиппов писал друзьям:
За войну я привык надеяться только на себя. Да больше и не на кого было! На всю жизнь я останусь благодарен тем юношам, которые воспитывали меня в Грузии.
Но в Грузии я стал замкнутым, диким, всегда искал одиночества, очень много думал… Я уже тогда научился ненавидеть любое насилие над человеком и невзлюбил военную службу. Меня донимали постоянные мелочные придирки недалеких людей, которые стояли выше по служебной лестнице, по человеческим и умственным достоинствам. И даже три года в училище меня не перевоспитали и в аттестации указано, что я «невежлив по отношению к старшим по службе, имею привычку обсуждать действия старших». Это правда. Я за это часто терпел неприятности и меня считали «анархистом». Не знаю, какой из меня выйдет офицер, но думаю, что не такой, каких я встречал…
Я отдался учебе, стал увлекаться философией, марксизмом, политэкономией и литературой. Отсюда мое поступление на филологическое отделение университета…
Мы с Виктором переживаем кризис с литературой по университетской программе. Используем каждую минуту… Вдвоем легче заниматься. Учимся, как у Маяковского, «держа и вздымая друг друга».
Да, у меня радость: Виктор за эти дни сдал основы марксизма-ленинизма на «5»! Молодчина! Жалко, что нас с ним разъединили. Их взвод «автономно» пойдет на шхуне «Надежда» и, наверное, числа с 12-го…
В старшины на 3-м курсе я попал по понятным причинам: нас с Витей командир роты ненавидел за то, что мы частенько говорили правду на собраниях обо всем. Сначала он нас перевел в разные классы, заявив, что он командует по принципу: «разделяй и властвуй», а мы, мол, разлагаем вдвоем дисциплину. Потом мы поступили в университет, стали вести себя тихо и прилично, заниматься (нам могли запретить ходить в университет).
Хорошая успеваемость и желание командира роты разъединить нас с Викой сделали свое дело: я стал старшиной.
В воскресенье мы с Виктором ездили к студентам филфака: нам хочется устроить встречу студентов с курсантами. Пусть культурные люди пробудят у наших ребят все то святое, которое похоронено за годы пребывания в училище… Мы выпускаем свою стенгазету, готовим грандиозную конференцию по книге Ажаева «Далеко от Москвы». Думали провести ее в этот вторник, но парад и очередное комсомольское собрание не дают возможности…
В этом году мы с Викой будем впитывать в себя, как губки, все, что сможем из искусства, литературы, живописи, архитектуры, музыки и театров. В месяц мы живем 2–3 дня, когда бываем в городе. А когда нехватка времени — живем вдвойне, потому что ценим время. Люди, свободно располагающие временем, часто проходят безразлично мимо вещей, о которых мы из-за отсутствия такого только мечтаем…
1948 г.
В ХХ веке не новаСвобода мысли, но не слова.Я думаю, но я молчу.Не потому, что не хочуСказать того, о чем мечтаю.Нет, не поэтому!.. Я знаю —Будет день такой, когдаЗа «неположенное» словоНе будут ждать тебя оковы,Не будут страхом муроватьНаш юный разум.И года Исканий наших, заблуждений,Душевных искренних сужденийЗажгутся пламенным огнем.И мы с тобою заживем,Не сковывая ум замкомНавешанным оттуда, свыше,И, лицемерной лжи не слыша,Не скажем «да», коль это «нет»,Увидим настоящий свет —Свободы мысли, слова, чувстваВ семье, на улице, в искусстве…Все это будет!.. А сейчасВ беседе дружеской подчасНаедине отводим душу,Живую мысль в себе не душимИ нашим ищущим умомЧастенько мы с тобой вдвоемПриходим к этой мысли снова,Что нет у нас свободы слова.
Эти стихи 21-летний Юлий посвятил Виктору Конецкому.
