Дальше он, повинуясь короткой команде тети, разул спутницу – все это время Кира была недвижима, лишь биение пульса на шее выдавало, что она жива.
И лишь затем Валентина Алексеевна жестом пригласила племянника на кухню.
– Антоша, мальчик мой, – понизив голос, начала тетка и пододвинула ему тарелку борща. – Я ни о чем не спрашиваю, но мне кажется, что будет лучше, если ты расскажешь всю правду. Может быть, я смогу чем-то быть тебе полезной? Или… вам?
– Мне помощь не нужна, – произнес Арсеньев, приступив к трапезе. – Но вот Кире ты действительно можешь помочь, и не только одной ей…
Выслушав его, тетушка лишь вздохнула.
– Не знаю, правильно ли ты поступил, что обнадежил девочку… Конечно, мы с Виктором в неплохих отношениях, но ты же знаешь, что сейчас за военными решающий голос. И этот последний указ пропихнули именно военные, они даже и не скрывают.
– Это какой же? – напрягся Антон. – Что еще выдумали наши «сапоги»?
– Ты что, телевизор не смотришь? – Валентина Алексеевна даже немного рассердилась.
– Теть Валь, я только сегодня оттуда! – хмыкнул биолог. – Там с тиви проблемы, даже Останкинской башни уже нет, точнее, лежит она, сердечная, на земле во все свои полкилометра – выворотило вместе с фундаментом!
– Ах да, прости! – вздохнула родственница. – Пять дней тому… Ну да, семнадцатого. Указ объявили о дополнительных мерах по укреплению режима изоляции. Всех, кто провел в Зоне больше двух месяцев, предписано направлять в карантинную службу и для прохождения проверки в изоляционных лагерях. А кто уже вышел, но под него подпадает, тому самому прийти, своими ногами… – с кривой усмешкой закончила она. – За неисполнение – ответственность, в том числе и уголовная. За несообщение о фактах нарушения и пособничество – тоже вплоть до уголовной.
Тетя Валя печально улыбнулась.
Арсеньев так и застыл с ложкой в руке. Вот оно как. И что теперь делать?!
– Антоша, – поспешила успокоить его Валентина Алексеевна. – Не знаю уж как, но помочь я помогу. Но для начала – пусть девочка пока поживет у меня, мне судом грозить бесполезно. Кое-какие личные заслуги перед этим государством у меня есть. Ты же помнишь, я в Чернобыль двадцать девятого апреля восемьдесят шестого года прилетела – среди первых ликвидаторов. Звезду мне сам Горбачев вручал, чтоб ему… Так что ешь давай и иди спокойно домой, а я уж что-нибудь придумаю!..
* * *
…Ему осталось пройти до ЦАЯ два квартала. Он свернул на улицу Широкую и замер.
Тут располагался знаменитый в Калуге и за ее пределами Свято-Лаврентьевский монастырь. Он и сейчас никуда не делся, но вот только оказался в плотной осаде. Толпа в несколько сотен человек обступила монастырское подворье, потрясая палками и плакатами, и что-то выкрикивала вразнобой.
Что еще больше удивило и напугало биолога – на расположившемся рядом с подворьем недостроенном корпусе несколько крепких мужчин в рясах стояли с кирпичами в руках, словно готовясь отражать штурм.
Антон невольно подошел поближе, присоединившись к группе зевак, ставших поодаль в тупичке, образованном тремя домами и оградой. Те в происходящем действе участия не принимали, но внимательно смотрели.
Арсеньев было решил, что не иначе это беженцы требуют отдать им для поселения монастырь. Прокатилось по России такое поветрие – мол, пусть церковь страждущим поможет и вообще – раскошелится…
Но быстро понял, что ошибся. В толпе, наверное, имелись и бывшие москвичи, но в целом публика собралась самая разная – от молодых ребят с майками «Наш дом – Калуга» из местной молодежной организации до, судя по сапогам и ватникам, жителей окрестных деревень.
Толпа клубилась, гомоня и топоча. Одни бесновались, выкрикивая какие-то речевки, другие с остановившимся взором гугнили молитвы. Девки с невероятным кричащим макияжем извивались под безумную музыку из переносной магнитолы. Над ордой колыхались плакаты с наскоро намалеванными лозунгами: «Сокрушим гнездо тьмы дотла!», «Иисус вам не простит!», «Отдайте то, что вам не принадлежит!».
Какие-то типы сорвали с фасада растяжку с названием монастыря, подожгли ее и танцевали вокруг костра…
Биолог недоуменно помотал головой. Не будучи коренным жителем Калуги, он все же знал, что Лаврентьевская обитель, названная в честь святого Лаврентия Калужского, – старейший монастырь в округе, существующий со времен Ивана Грозного. В 1610 году в стенах обители укрылся Лжедмитрий II, бежавший в Калугу из Тушинского лагеря. В октябре 1617 года около монастыря произошло сражение русских войск под командованием князя Пожарского с армией польского короля Сигизмунда III, и тогда обитель была разорена. Потом она захудала, а при советской власти была то школой, то тюрьмой, то больницей и, наконец, на исходе XX века вновь стала святым местом.
Горожане, может, и нечасто вспоминали о монастыре, но всегда уважали городскую святыню. Что же случилось, что теперь они намереваются его разгромить?
Не уйти ли от греха подальше?
Но оказалась, что он с компанией таких же зевак уже зажат прибывающей толпой в небольшом тупичке между новым корпусом обители, забором и глухим торцом девятиэтажки. Так что поневоле пришлось досматривать «шоу».
На крыльце, буквально прижатые толпой к массивным дверям, несколько священнослужителей, жестикулируя, что-то втолковывали толпе. Со стороны могло показаться, что батюшки уговаривают окармливаемых соблюдать порядок. Но уж больно плотным кольцом новоявленная «паства» окружила здание. Увещевания были безрезультатными.
Наконец в дверях появился почтенного вида человек с посеребренной годами бородой, в лиловой епитрахили поверх простых джинсов. Преподобный отец Мельхиседек, настоятель монастыря, недавно стяжавший себе громкую славу тем, что уговорил главу крупнейшей строительной компании города подарить только что возведенный многоэтажный дом многодетным беженцам.
– Люди, почто беснуетесь? – вопросил он густым басом. – На Бога ропщете? Грешите? Но сами видели: грешили в Москве, о Боге забывши, и пала Москва страшнее, чем Вавилон древний! За что же злобствуете на нас, иноков, смиренных слуг Христовых? Или недовольны, что после нашего крестного хода бедствие не остановилось да Москва не очистилась? Но разве мы вам сие обещали? Я такое говорил? Или святейший патриарх? Подобное лишь лжеученые обещают да колдуны бесстыжие!
В народе послышались согласные хохотки.
– Пусть Господь всеведущий укрепит ваши помыслы и не даст усомниться в воле Его! И еще скажу: пути Господни неисповедимы, кто знает, быть может, Отец Наш решит, что мы уже выполнили Его волю, испив свою чашу страданий до дна, и остановит бедствие. Ступайте же по домам своим и боле не грешите, дабы не пасть жертвами гнева небесного!
Толпа зароптала, явно не удовлетворившись предложенным решением проблемы.
А потом из толпы выступили несколько человек, во главе которых двигался высокий тощий брюнет в кожаном плаще.
– Ты, папаша, – развязно бросил он, – свою поповщину нам тут не толкай. Лучше скажи, почему это ты у себя в обители Темных сталкеров привечаешь?
– Не ведаю, о чем ты, сын мой, – прогудел святой отец.
– Может, ты и про Гаситель не слыхал? – истерично выкрикнул один из спутников черноволосого – толстенький хмырь в рыжей бейсболке.
Что-то знакомое в последних словах почудилось Антону. Что-то он про это слышал, но вот что? И при чем тут Темные? Вот уж абсурд – Темные с их жуткими верованиями и монастырь!
– Я далек от светских дел и слухов, сын мой… – так же доброжелательно ответил отец Мельхиседек толстячку.
Тот не нашелся, что ответить.
– Так, – грубо отодвинул пузанчика тощий, видя, что разговор уходит куда-то не туда. – А теперь, папаша, слушай внимательно, это ты бабкам своим можешь втирать, что хочешь. Но то, что у тебя среди монахов один Темный точно есть, – это факт. Я Шмеля видал не раз, и хоть он рясу нацепи, хоть в бабу переоденься и бороду отрасти – узнаю. Шмель у тебя, так что скажи ему, пусть для начала он выйдет сюда, к нам. А мы уж потолкуем с ним, как положено мужикам! – При последних словах брюнет закатил глаза.
– Сын мой, – терпеливо, как бестолковому школьнику, принялся объяснять настоятель. – Переступая порог обители, принимающий постриг оставляет все мирское за порогом. Быть может, среди братии и есть тот, кого ты называешь Шмелем, но как бы то ни было, для него все в прошлом, и я даже не вправе назвать тебе его имя, ибо сие есть тайна исповеди… Вам лучше разойтись, дети мои, и не искать того, чего здесь нет!
– Врешь! – заорал толстяк, теряя контроль над собой. – Все врешь, монашья рожа!
Арсеньев наконец узнал его. Иван Гирков – малость чокнутый активист, трижды выдвигавшийся в депутаты и возглавивший некое мутное движение «Город для горожан».
– Ты лучше скажи, что вам позавчера на машине с белорусскими номерами привезли?! А?
