- Да на этот сюжет уже есть опера нашего капельмейстера Катерино Альбертовича Кавоса! - усомнился граф Виельгорский.
- И музыка у Кавоса написана удачно, - Глинка видел на сцене оперу "Иван Сусанин" в юности.
- Почтенный капельмейстер наш писал, может быть, оперу, да у него получилась никак не трагедия, не музыкальная драма, а скорее водевиль, - рассмеялся князь Одоевский, музыкант и литератор, автор фантастических повестей в русле романтической прозы с общим названием "Русские ночи". - Вы помните, как опера Катерино Альбертовича заканчивается?
- Плясом, - сказал Глинка.
- И куплетом, - улыбнулся Жуковский, поворачивая голову характерным движением, как запечатлел его в портрете Брюллов. -
Пусть злодей страшится И грустит весь век, Должен веселиться Добрый человек!
- В самом деле, ныне сойдет за водевиль, - согласился Глинка. - Настоящая опера - это всегда трагедия.
- Иначе быть нельзя, - подал голос Пушкин, быстро входя в гостиную.
Глинка загорелся, тем более Жуковский хотел сам писать слова и для пробы сочинил известные стихи:
Ах, не мне, бедному,Ветру буйному. (Из трио с хором в Эпилоге.)
К великому сожалению Глинки, Василий Андреевич не исполнил своего намерения, занятый, как всегда, множеством иных добрых дел. Взялся составить либретто граф Соллогуб, молодой человек, выпускник Дерптского университета, близкий по родству и воспитанию к придворным кругам, с которым Пушкин был в приятельских отношениях, как впоследствии Лермонтов, когда граф от проб пера в стихах перешел к прозе.
Но Глинка, вообще мягкий, уступчивый, почему-то с Соллогубом не поладил в отношении II акта, и тогда его познакомили с Нестором Кукольником, известным по ту пору драматическим писателем, но он вскоре уехал было в Москву, и сотрудничество не состоялось, хотя Глинка остался с ним в приятельских отношениях. А музыка уже писалась, без слов, и тогда, чтобы спасти положение, Жуковский попросил барона Розена, усердного литератора из немцев, секретаря его императорского высочества государя-цесаревича, писать слова, вместо него, к опере "Иван Сусанин".
В это время Глинка женился и уехал с женой и тещей в Новоспасское. Он был задумчив и весел и очень мало походил на молодожена, вся суматоха со свадьбой, с отъездом в деревню, дорожные заботы, - все шло мимо его сознания, точнее глубин его души, он носился со звуками его оперы, не витал в облаках, а непосредственно сочинял и записывал. Неслись в карете в сторону Москвы, весна, начало мая, лошади мчались с легкостью, точно тоже с весенним чувством. Пока жена и теща переговаривались, нередко весьма забавно спорили, - он еще не знал бедовый нрав Луизы Карловны, - как вдруг раздался хор "Разлелеялось", он вслушивался и записывал как попало в тетрадку на коленях.
В Москве с ее колокольными звонами, первыми звуками, какие он научился воспроизводить в детстве на медных тазах, в тишине просторов и далей Новоспасского Глинка продолжал работать. Он не искал уединения, а был со всеми. Утром он садился за стол в большой зале, как вспоминал впоследствии в своих "Записках", любимой всеми; сестры, матушка, жена, теща - вся семья копошилась здесь, и чем живее болтали и смеялись, тем быстрее шла его работа, он уписывал на партитуру уже готовое и заготовлял вперед.
Двери в сад были открыты, шум и гам сельской жизни в летнюю пору, птичьи голоса и лай собак, небеса над бесконечными лесами у горизонта - все лишь убыстряло рождение звуков в стихии музыки и народной жизни.
По возвращении в Петербург в августе Глинка с женой поселился на Конной площади в отдельном доме, куда перебралась и теща, хотя полковник Стунеев предупреждал его: "Эй, Michel, не бери тещи в дом". Но пожелала того жена, и он уступил, чтобы только не вникать в хозяйственные заботы. Марья Петровна, оставаясь под влиянием матери, не выграла ни в правилах поведения, ни в развитии, а очень скоро превратилась в барыньку, ленивую, одетую дома небрежно, как попало, но, наведя лоск, могла выглядеть как одна из красавиц Петербурга, как ей твердили господа офицеры.
Только бы ей явиться в большом свете, где блистают прославленные молвой красавицы, как графиня Мусина-Пушкина или Наталья Николаевна Пушкина, жена поэта. А пока Марье Петровне приходилось принимать у себя немногих приятелей мужа, а он во всякое утро сидел за столом, как чиновник на работе, и писал, писал по шести страниц мелкой партитуры, чем был весьма доволен.
По вечерам, сидя на софе, в кругу семейства и гостей, он мало принимал участия в разговоре, весь погруженный в раздумья, ведь, сочиняя легко частное, надо было все пригонять так, чтобы вышло стройное целое.
Сцену Сусанина в лесу с поляками Глинка писал зимою; всю эту сцену, прежде чем он начал писать, он часто с чувством читал вслух и так живо переносился в положение своего героя, что волосы у него самого становились дыбом и мороз подирал по коже, как вспоминал впоследствии. Музыка переносила его в глухой, дремучий лес, где не вступала нога человека, и Глинка запел:
Туда завел я вас,Куда и серый волкНе забегал,Куда и черный вранКостей не заносил.
- Какие страсти! - ворчала Луиза Карловна.
- Что ты выдумываешь, Мишель, - промолвила Марья Петровна, - таких слов у барона Розена нет.
- Разве? Да! Значит, это мои слова, - вписывает слова в партитуру, снова распевая их. - Да моему немцу так просто и не сочинить. Как из русской песни.
Весною Марья Петровна с матерью переехала в Петергоф. Глинка после Венеции с трудом переносил влияние морского воздуха, а потому редко навещал жену, предоставив ей прельщать собою придворных и офицеров, ибо обыкновенно летом двор был здесь, а неподалеку шли маневры под командованием государя императора. В это время возвратился из Москвы Нестор Кукольник и, хотя не писал стихов для оперы Глинки, с искренним участием интересовался за ходом его работы и радовался каждой вновь сочиненной сцене.
Глинка охотно стал бывать у него и даже подписку не требовать никакого вознаграждения за постановку его оперы у дирекции императорских театров он дал секретарю Гедеонова у Кукольника на квартире у Синего моста. С началом разучиваний партий композитор познакомился с Петровым и Воробьевой, исполнителями основных ролей - Сусанина и сироты Вани, предстояло перейти к разучке хоров и к отделке танцев по указанию балетмейстера. Вместе с тем работа над оперой продолжалась, и, как повелось, всюду, даже за дружеским ужином у Кукольника.
И в этот веселый час Глинка неприметно для всех и самого себя сочинил под шум и говор пирующих друзей трио с хором "Ах, мне, бедному, ветру буйному", соображаясь с средствами и талантом госпожи Воробьевой, с которой, как и с Петровым, сидевшим за столом, Глинка начал в это время разучивать оперу. Анна Яковлевна Воробьева была необыкновенно талантливая артистка, по признанию Глинки, она всегда просила его пропеть новое раза два, в третий слова и музыку она уже хорошо пела и знала наизусть.
Между тем начались репетиции в залах и на сцене Александринского театра, так как Большой театр был в переделке.
2
Карл Брюллов, бесконечно затянув свое пребывание в Италии, неохотно возвращался в Россию, получив от посла прямой приказ царя, который ожидал от прославленного в Европе художника картин из русской истории, он даже уже задумал для него сюжет. У русских художников бытовало мнение, которое выразил Александр Иванов, недаром проведший почти всю жизнь в Италии, работая над картиной "Явление Христа народу", что в России крепостной и художник - одно и то же.
Карл Брюллов познакомился с Пушкиным еще в Москве, куда поэт приезжал отвести душу с самыми близкими друзьями - Нащокиным и Чаадаевым, которого вскоре Николай I объявит сумашедшим за одно из его философических писем, случайно пропущенного цензурой и опубликованного в журнале "Телескоп".
Пушкин предвкушал увидеть портрет своей жены кисти столь блестящего живописца, но это отчего-то не сладилось, хотя овал лица Натальи Николаевны Пушкиной соответствует его излюбленному типу женского лица. Художник был спонтанен и непредсказуем в замыслах своих и в ходе их исполнения, и с ним не смог сладить даже Николай I, отличавшийся твердостью характера, помимо всевластия самодержца.
Карл Брюллов приехал в Петербург в конце мая 1836 года, возбудив новый интерес к его знаменитой картине "Последний день Помпеи", установленной в отдельной зале в Академии художеств в 1834 году. В то время говорили и писали с необыкновенным возбуждением, что эта картина, созданная под небом Италии, во всемирной художественной мастерской, среди знаменитейших памятников искусства, картина, которая прославила Брюллова, осыпала его лаврами, принесла ему рукоплескания Европы, наполнила все газеты и журналы своими описаниями, возбудила попытки создать по этим описаниям очерки, довела до крайней точки нетерпение в русской публике увидеть ее у себя, эта картина, говорим мы, с появлением своим в Петербурге, распахнула все двери галерей в Академии художеств, - и вот начало сближения нашей публики с художественным миром, ... вот новая заслуга гения!.. Огонь Везувия и блеск молнии, похищенный с неба и заключенный в раму силою искусства, пробудили еще дремавшую для искусства публику... У картины Брюллова побывал весь Петербург, то есть высший свет и двор, и разночинная интеллигенция, наиболее восприимчивая к новым веяниям в сферах мысли, поэзии, живописи и музыки.
