— Вы не правы… Везти его мимо Британии целых пять дней, учитывая нрав Бискайского залива, нецелесообразно, — сказал Шелленберг. — Он странный, медлительный парень, а я боюсь медлительных латышей в море.
— Почему?
— Тут уж мне подсказывает интуиция, — улыбнулся Шелленберг. — Если что-либо произойдет с самолетом — шансов спастись никаких: они летят над горами, а случись что на море…
— Можно дать приказ убрать его в случае опасности.
— Эту возможность я как-то упустил, — рассмеялся Шелленберг, — видимо, из жадности: полученную вещь так обидно терять…
— В общем, надо его вывозить оттуда если не сегодня, то завтра: я очень боюсь, что англичане и латыши поднимут визг, и тогда нам придется долго и нудно беседовать с Риббентропом — он будет требовать доказательств. Он не хочет ссориться с иностранцами. Как будто я хочу этого…
— Хаген прислал радиограмму, что латыш плох и везти его сейчас невозможно.
— Это ерунда. Пусть продолжает болеть в каюте…
— В порт мы его повезем на машине?
— Ничего страшного. Дадут снотворного… Он проснется на море — это хорошая прогулка.
— Можно дать приказ шифровальщикам?
— Да. Пусть он подышит морским воздухом.
— Я выясню, какие суда стоят в портах Испании, группенфюрер.
— Вы дьявол, Шелленберг… Вы опрокидываете мое предложение… Мы потеряем шесть дней, пока отправим туда наше судно. С первым попавшимся отправлять его глупо, вы правы…
— Почему? Пусть его везут пятеро-шестеро наших… Им дадут большую каюту, и все.
— Нет. Нам тогда придется входить в контакт с ведомством морских торговцев: вдруг они завернут корабль в другой порт? В Британию, например, бункероваться?
— Значит, самолет? — спросил Шелленберг.
— Какой-то вы сегодня вялый и неконструктивный. Я хотел спора, а вы играете в поддавки.
— Просто меня мучит изжога, — мягко улыбнулся Шелленберг, — поэтому я так вял. Надо проверить поджелудочную железу: меня очень мучит изжога.
— При чем тут поджелудочная железа? — поморщился Гейдрих. — Вы хитрый и умный, даже когда вялый и с изжогой. Кто, кстати, готовит материалы о «лондонском периоде» Пальма?
Лондон, 1936
На следующий день после выхода журнала, редактируемого Пальма, шеф британской контрразведки генерал Гортон пригласил на завтрак Гэса Петериса, переведенного из Индии в здешнее латышское посольство советником. Гортон, имевший визитную карточку генерала в отставке, часто завтракал с дипломатами — он предпочитал личные контакты и в серьезных делах, особенно поначалу, когда они только завязывались, никогда не доверял сотрудникам, особенно молодым. «Своим чрезмерным старанием, подозрительностью и желанием принести мне в зубах информацию, — говаривал Гортон, — и не просто информацию, а обязательно написанную и подписанную собеседником, они крушат все окрест себя, как слоны в лавке. Агент должен быть окружен уважительной любовью и доверием, а они сверлят его глазами и пытаются ловить на мелочах: не перевербован ли. Я пять лет лелеял одного актера, это очень ценная находка — известный актер, который дружит с нами. Стоило мне поручить во время каникул беседу с ним моим мальчикам — и я потерял агента. Он мне потом объяснил, что его заставили писать свои впечатления и требовали назвать имена тех леди, с которыми он спит…»
С Петерисом генерал познакомился через полгода после того, как тот перевелся в Лондон. Неторопливо присматривался к нему; понял здоровое честолюбие умного молодого дипломата и сошелся с ним легко, чувствуя, что Петерис относится к числу тех, кто никогда не изменит присяге, но всегда поможет тем, кто — встречно — может оказать содействие: не столько в карьере, сколько в деле, ибо Петерис понимал, что лишь дело может выдвинуть его в первые ряды, дело, а никак не попытки «сделать карьеру».
— Послушайте, Гэс, — спросил Гортон, — вы хорошо помните Яна Пальма?
— Да, генерал. Мы вместе учились в университете.
— Что вы можете сказать об этом человеке?
— Ничего плохого, кроме того, что мы вместе учились.
Гортон улыбнулся:
— Хороший ответ. Я бы просил, если это не противоречит вашему пониманию чести, проанализировать его пламенную дружбу с германским посольством, с Уго Лерстом и с мистером Риббентропом.
— Надеюсь, никаких конкретных подозрений у вас нет?
— А как вам кажется?
— Мне кажется, их не должно быть. Мы, во всяком случае, верим ему.
— Я рад… Ну а если?
— Я хотел бы отвести возможные «если».
— Это похвально, — кивнул головой генерал, — мне нравится, как вы оберегаете честь вашего друга.
— Товарища, — поправил его Петерис.
Генерал внимательно посмотрел на Петериса:
— Да, товарища. Я понимаю. Простите мою неточность. Впрочем, кто знает, где грань между понятиями товарищества и дружбы?
— Грань очевидна, — ответил Петерис, — она зрима. Я не мог быть другом мистера Пальма, потому что он играл в оппозицию, посещал дискуссионный кружок, а мне это всегда претило.
— Я знаю об этом. Нет ничего дурного во внимательном изучении марксизма. Правда, лучше это делать в индивидуальном порядке, нежели коллективно.
— Я тоже так думаю. Я читал и Маркса, и Энгельса, и Ленина. Должен сказать, что манера их мышления кажется мне чересчур прямолинейной, с одной стороны, и слишком заумной — с другой.
Гортон улыбнулся:
— Вы оригинальны в своем воззрении, потому что миллионов восемьсот, симпатизирующих марксизму и Ленину, сейчас придерживаются противоположной точки зрения. Это учение кажется им понятным, перспективным и подсказывающим выход вашему поколению.
— Мистер Гитлер занят этой же проблемой…
— Как вам ответить? — закурив, протянул Гортон. — Мистер Гитлер, по-моему, значительно больший прагматик, и он совершенно не интеллектуален в нашем понимании этого слова. Это и хорошо и плохо… Так вот, я попросил бы вас каким-нибудь образом ознакомиться с той работой, которую Ян Пальма проводит в журнале «Англо-германское ревю». Журнал стал, если вы заметили, популярным, его охотно покупают. Продумайте, пожалуйста, какова — я бы сформулировал так — подкладка дружбы Пальма с Лерстом и Риббентропом.
— Хорошо, генерал, — ответил Петерис. — Я выполню вашу просьбу, но если результаты будут в какой-либо мере противоречить моему пониманию товарищества, я резервирую за собой право больше к этой теме в разговоре не возвращаться.
— Бесспорно, — согласился Гортон. — Бесспорно. Вы сделаете выводы для себя, как человек, представляющий интересы Латвии на острове… Как долго Пальма будет жить в Лондоне, я, естественно, не знаю, но, если он в Риге откроет филиал своего нацистского журнала, вам следует быть осведомленным о причинах, побудивших его к этому, не так ли?
«Умен, дьявол, — удовлетворенно отметил Петерис, — у него есть чему поучиться — у этого «отставника». Не я ему должен помочь, а он мне помогает — так его следует понимать… Ай да отставник…»
— Спасибо, генерал, — улыбнулся Петерис, — мне всегда очень приятно встречаться с вами…
— Мы с вами завтракаем, — заметил Гортон, — а не встречаемся. Мясо прожарено великолепно, торопитесь, оно остынет.
…В этой маленькой радиостудии было полутемно. Джаз-оркестр, с которым выступала Мэри Пейдж, еще не собрался. Только контрабасист осторожно притрагивался к витым струнам. Возле рояля сидел молодой парень и наигрывал тихую мелодию.
Мэри сидела с Яном на высоких стульях в самом темном углу маленького зала радиостудии.
— Ты плохо выглядишь, — сказала Мэри, — замучился в своем журнале?
— Нет.
— Или тебя замучила расовая теория мистера Гитлера?
Ян пожал плечами, ничего не ответил.
— Ты довольно лихо пропагандируешь его расовую теорию.
— А почему бы нет?
— Не боишься, что мы станем фашистами?
— Не боюсь.
— Слушай, — спросила Мэри, — зачем ты согласился на все это?
— На что?
— На должность главного редактора журнала, на почетный пост члена правления Англо-германского общества?
— Во-первых, — ответил Ян, — ты мне сама подмаргивала, когда я смотрел на тебя в посольстве. Помнишь? Риббентроп мне предложил работу в журнале, а я посмотрел на тебя. А ты мне стала моргать. Я решил, что ты велишь мне стать главным редактором.
Мэри закурила.
— Правом давать такие советы обладают жены, а я — любовница. Вообще это неплохо звучит: Мэри Пейдж, любовница фашиста.
— Между прочим, — медленно ответил Ян, — если мы не хотим стать фашистами, то надо хотя бы знать, что же такое фашизм.
— Ого! — засмеялась Мэри. — Значит, ты сидишь у них с секретной миссией?
— Почему? Почему я должен сидеть с секретной миссией? Если нацизм — это так плохо, как все говорят, я должен в этом сам убедиться. А если нацизм в общем-то не так уж плохо — то почему бы мне не убедить тебя в этом? Тебя и всех?
