Боится Толик Изольду Павловну и знает, что все ребята тоже боятся. Мальчишки ее сторонятся, а девчонки перед ней лебезят: "Изольда Павловна!", "Изольда Павловна!" Заискивают, в рот ей глядят, улыбаются. Такая уж натура девчоночья.
И еще одно. Про Изольду Павловну в классе не говорят ни хорошо, ни плохо. Если кто "пару" получил и злится, недоволен, лучше помолчи. Потому что Толикиному классу дважды не повезло: у них Женька учится.
А Женька - дочка Изольды Павловны. А Изольда Павловна - их классная руководительница.
Правда, ни в чем таком Женька пока не замечена. Училась она хорошо. В классе были круглые пятерочники - Коля Суворов, например. А Женька, как бы хорошо своей матери не отвечала, та всегда ей только четверки ставила. Лучше других отвечала Женька, а Изольда Павловна все равно четверки ей ставила - ну не обидно ли!
Женька со своими четверками шла к парте спокойно, только чуть губы поджав, а в перемену объясняла Цыпе, что мать ей четверки принципиально ставит. Что другая бы учительница ей только пятерки ставила.
Цыпа кивал головой, предпочитая с Женькой не ссориться, а Толик хмыкал про себя. Ему казалось, Женька про эту принципиальность нарочно говорит, чтоб в классе больше ее мать уважали.
Тут же он останавливал, упрекал себя. Ведь это хорошо, что учительница свою дочку строже, чем других, спрашивает. Так и надо!
Но уж что-то слишком старалась Изольда Павловна, спрашивая свою Женьку, и слишком громко говорила Женька о принципиальности. Нет, не нравилось это Толику, хоть убей! Вообще ему Женькины разговоры не нравились.
Она всегда себя так вела, будто ей известно про каждого в классе такое, что никто не знает. Будто все у нее на ладошке. И если на перемене заходил какой-нибудь спор, Женька всегда последней высказывалась. И все - а особенно девчонки - ждали, что она скажет. Будто не Женька это говорила, а Изольда Павловна. И говорила-то Женька, как мать. Так говорила, будто к этому и прибавить нечего. Будто Женькино мнение окончательное и спорить тут больше не о чем.
Хуже того, эти Женькины высказывания всегда означали неприятности для того, о ком она говорила.
Первым был Цыпа. В каждом классе, наверное, есть разгильдяй и лодырь, так вот Цыпа был разгильдяем пятого "А". Лучшим и крупнейшим сачком и лентяем.
- Ах этот Цыпленок! - сказала однажды на перемене учительницына Женька, пренебрежительно морща нос. - Да он законченный негодяй!
Цыпа в эту минуту мирно целился в доску мокрой тряпкой. Услышав Женькино высказывание, он сразу свял, кончики губ у него опустились вниз, а глаза, только что походившие на автомобильные фары, разом потухли.
И действительно, прогуляв однажды, сбегав, иначе сказать, в кино во время уроков, Цыпа впал в немилость у Изольды Павловны, и все наглядно убедились, какова их новая учительница.
Ее воспитание походило на старинную мельницу в Древнем Риме, где зерна растирают два плотно пригнанных друг к другу каменных жернова, - есть в учебнике истории такая картинка. Изольда Павловна кинула Цыпу в мельницу и растерла его в порошок.
Это было не так сложно. Учительница велела развернуть первую парту лицом к классу, пересадила за нее Цыпу и спрашивала его на каждом уроке целый месяц кряду. Цыпа изменился на глазах, но что с ним, беднягой, стало! Стоило на переменке, когда Цыпа бегал в поте лица или боролся с кем-нибудь, крикнуть громко: "Цыпленков!" - как Цыпа крупно вздрагивал вытягивался в струнку и бледнел.
Он, наверное, был готов теперь сделать для Изольды Павловны что угодно. Броситься в ледяную воду, прыгнуть с небоскреба, потушить пожар. И этот зигзаг в Цыпиной судьбе предсказала Женька.
Раньше, при старой учительнице, Толик и Цыпа вроде даже дружили, играли в шайбу на отцовской площадке, и Толик давал Цыпе свой шлем.
Потом Толик ходил к Цыпе на именины и здорово краснел тогда. Все принесли Цыпе подарки - у него два деда были и две бабки, да еще другие гости, и мать, и отец полковник, - а Толик явился с пустыми руками.
Толику было стыдно, он повертелся для приличия, а потом тихо исчез. Толик ждал, Цыпа спросит на другой день, почему он ушел, но тот ничего не спросил, словно и не заметил Толикиного исчезновения.
А разругались они очень просто. Играли в шайбу, и Толик Цыпе забросил гол. Тот заорал, что неправильно, хотя все ребята говорили, что все было законно.
- Ну и что, - крикнул тогда Цыпа, - что было? Я гол не считаю.
- Как это? - удивился Толик.
- А так это! - злился Цыпа.
- Ну почему?
- Потому! - Он помолчал и спросил вдруг самоуверенно: - У тебя отец кто?
Толик не понял.
- Ну, военное звание у него есть?
- Сержант, - ответил Толик, ничего не подозревая.
- Твой отец сержант, а мой полковник. Вот потому.
Толик ни звука тогда не сказал. Снял с Цыпы свой шлем и ушел домой.
Кончилась их дружба.
Толик об этом не жалел, но не раз сочувствовал Цыпе, когда его перевоспитывала Изольда Павловна, когда он вздрагивал и бледнел, если окликали, когда потел и мучился, отвечая на каждом уроке.
А Женька не переставала предсказывать.
- Иванова? - удивлялась она на переменке. - Маша? Да ей никогда не стать отличницей.
И как ни старалась Маша, она еле плелась среди ударниц.
- Что-то подозрительно тихий ты, Бобров, - обращалась к Толику Женька, и Толик старался на переменках кричать погромче, чтоб не накликать беду.
Толик слушал Женькины заключения, вспоминая бабку, - как говорит она и как говорит потом мама, повторяя ее слова, только чуть по-другому, и ему казалось, что Женька придумывает все это не сама. Что не ее это слова...
Изольды Павловны?.. Нет, Толик не знал этого. Да и как узнаешь? Никак. Не было еще ни разу, чтоб Женька подтвердила это. Толик мог лишь думать, лишь предполагать. И все остальные в классе могли лишь думать.
А пока все слушали внимательно Изольду Павловну, все четко хлопали крышками, когда она входила в класс, глядя над головами учеников, все трепетали перед Изольдой Павловной, все хотели хорошо знать русский язык и литературу и не вызывать гнева классной руководительницы.
Все ждали чего-то, хотя никто не знал - чего.
Ждал и Толик, внимательно прислушиваясь к заключениям Женьки.
Ждал и боялся Изольды Павловны.
И вот однажды, вскоре после того, как отец ушел из дому, Изольда Павловна, гладкая, в зеленом платье с кружевным воротником, вошла в класс и, не глядя ни на кого, сказала, что скоро к ним придут практиканты из педагогического института и что она строго-настрого предупреждает об этом всех своих учеников.
3
Толик словно метнул гранату.
Кинул ее и упал на землю, вжался в нее, закрыл глаза, ожидая, когда раздастся грохот. Но взрыва не было, и он приподнял голову, может, граната холостой оказалась, слава богу? Может, проклятое письмо потерялось где-нибудь на почте, бывает же, в конце концов? Или прочитали его в партийном комитете и порвали - что за ерунда, подумали, мы коммуниста Боброва знаем, он не такой.
Правда, могло быть и по-другому. Ведь отец говорил, что собирается в командировку. Не зря же его не видно. Ведь если бы он был в городе, а на заводе получили письмо, отец давно бы уже разыскал Толика, как от него ни прячься.
А может, совсем и не так? Отец прочитал письмо и знать теперь не хочет своего сына за такое предательство?
"Конечно! Так оно и есть!" - страдал Толик, но в глубине души верил и надеялся, что письмо все-таки пропало. Тысячи, наверное, даже миллионы, писем раскладывают каждый день на почте, - ну может же, может хоть одно потеряться!
Толик все думал и думал о письме, тяготясь своей виной. Черные полукружья прорисовались под глазами. Он мало ел, и от этого ввалились щеки. Мама велела сходить ему в парикмахерскую, но он не мог: он боялся туда пойти, чтобы не встретить отца, - и здорово оброс, так оброс, что, если сунуть пальцы за загривок, можно найти там косицу, которая заезжает за воротник. Жизнь будто остановилась, и Толик словно замерз живьем, как замерзали в доисторические времена древние мамонты. Он сидел, задумавшись, возле окна или брал книгу и часами, не видя строчек, глядел на одну страницу.
Баба Шура сперва ходила по комнате, словно сонная муха, не обращая внимания на Толика и на маму. Мама же вела себя странно - она то плакала, то вдруг уходила из дому. Из окна Толик видел, как мама, вернувшись откуда-то, топталась возле крыльца, словно не решаясь войти, потом поворачивалась, и уходила, и снова возвращалась, будто спорила сама с собой: и надо домой вернуться, и не хочется.
Но время шло, отец не появлялся - не помогло, значит, письмо, - и бабка очнулась. Теперь у них с мамой завелась какая-то тайна, и, входя в комнату из коридора, Толик не раз видел, что они умолкали на полуслове точь-в-точь как отец с мамой тогда. Только бабка злилась, это сразу было заметно. Она сидела покрасневшая, глазки у нее сужались и прокалывали насквозь стол. Мама же плакала опять, сморкалась, вскакивала, ходила торопливо по комнате. Странно - значит, они не могли договориться. Удивительно просто - бабка не могла уговорить маму. Что-то неладное, непохожее на них обеих.