Поскольку Вова продолжал сидеть с отсутствующим видом, обращался он в основном к Фурману, которому и пришлось расстраивать собеседника, говоря ему «нет, спасибо, не надо». Вообще-то этот маленький, дрожащий мужичок с потными залысинами вызывал уже скорее жалость, но рубля у них все равно не было. Да и зачем им нужен – «презерватив»… Английский!.. Просто смешно! И почему он так дорого стоит?
– Ты лучше иди обратно, а то вон автобус сейчас без тебя отправится, – вдруг посоветовал Вова. – Все уже сели.
Нахохлившийся бедняга испуганно встрепенулся и на негнущихся ногах скорей-скорей поскакал к своему кораблю, делая на ходу неуклюжие жесты: мол, нет, вы что, ни-ни!.. Как только он взобрался на ступеньки, складчатая дверца закрылась. Громко фыркая, старый автобус вырулил на шоссе и укатил. А Вова с Фурманом, решив на этот раз не дожидаться рассвета, пошли домой спать.
Фурман все представлял себе того неудачника: он ведь на самом деле был вполне модно, даже щегольски одет, хотя и немного потерт. И манеры у него такие, в общем-то мягкие, несмотря на нелепое и какое-то совершенно слепое стремление со всеми завязывать «свойские» отношения. И никому ведь это не нравится! В лучшем случае – вызывает жалость и неловкость. Он что, сам этого не понимает? Интересно, кем он работает? И как живет в Москве? У него, наверное, бывает много денег… А с женой (кольцо-то было на пальце) он тоже так общается? Странный человечек…
Да, кого только не увидишь, сидя на обочине «большой дороги»…
Вове, в отличие от Фурмана, уже надоело обходить одни и те же улицы или тупо торчать на автостанции, поэтому в следующий раз он настоял на том, чтобы после традиционных посиделок они отправились на Черное озеро встречать восход солнца. Путь к озеру вел мимо окраинного городского кладбища, так что Вове удалось вдоволь потешиться: он даже предлагал идти не в обход, а напрямик – пусть, мол, трусливый Сашка проверит на собственном опыте, существуют на свете призраки, или это выдумки. Вова считал, что в любом случае самое главное – сохранять спокойствие и правильно себя вести, тогда ничего плохого с тобой не произойдет. Фурман не преминул отметить, что пока с ними ничего и не происходит, – возможно, это означает, что он ведет себя правильно, не позволяя Вове «разгуляться».
Населенные места остались позади, но во влажной предутренней мгле почему-то еще сильнее, чем под осуждающими взглядами темных окон или под завистливо косящимися – низкорослой кладбищенской толпы, хотелось понизить голос, а лучше – просто молчать. Тонкие березы и знакомые старые сосны по сторонам дороги были в этот час так мрачно неподвижны и замкнуты, словно оцепенело досматривали внутри себя какой-то нехороший сон – один на всех. Птиц не было слышно, и даже тяжелые базарно-неуправляемые вороны хранили общую тишину, время от времени ошарашенно встряхивая перьями в верхушках деревьев. Только сырой гулкий воздух в полном одиночестве вовсю наслаждался жизнью да пара тщательно маскирующихся комаров уныло несла свою службу в прибрежных зарослях.
Вся полуторакилометровая ширь Черного озера, включая дальние лесные берега, оказалась накрыта непроницаемо-густым «запретным» туманом. «Туристам» любоваться тут было явно нечем. Вдобавок Фурман почти сразу насквозь промочил ноги в росистой траве.
Стоя на открытом месте и стесненно упираясь глазами в призрачную серую стену, сливающуюся с серым мутным небом, он с особенной остротой ощутил абсолютную неправильность их присутствия здесь в это время. Они были лишними – словно без спросу и, главное, без всякого серьезного дела сунулись в чужой дом, где происходило что-то важное и совсем не предназначенное для посторонних глаз… От стыда Фурман даже догадывался, что там: в сердцевине тумана с могучей колдовской медлительностью цвел и заваривался, как каша, источник того чудного покоя, о котором после, днем и на закате, все будут говорить как о «необыкновенной красоте» Черного озера.
Внезапно с дальнего берега над всей спрятанной поверхностью озера с ужасающей отчетливостью разнеслись чьи-то крики, сменившиеся шлепаньем по воде, визгливым смехом и пьяным пением. В первую минуту осквернения у Фурмана замерло сердце, ему показалось, что сейчас все будет навсегда испорчено, остановлено, исковеркано – и озеро больше никогда не откроет своей красоты…
Кощунственные вопли то затихали, то долетали с новой силой, и вскоре Фурману сделалось просто до смешного ясно, что все это мелочное безбожное безобразие не то чтобы прощается, а даже не замечается, не берется в расчет той суровой, бесконечно взрослой силой, которая правит здесь красотой и покоем. И сила эта не нуждается ни в сочувствии, ни в защите, потому что люди при всем желании не могут унизить ее или оскорбить – только друг друга…
Между тем наступление рассвета почему-то задерживалось. Слабо светящаяся серая пелена по-прежнему плотно забивала все кругом. Похоже, никакого солнца вообще никогда и не было на этом старчески тяжелом, бегущем в никуда небе. Накопившаяся в теле усталость холодно подсказывала, что они уже не ориентируются во времени и им давно пора возвращаться домой…
Рядом с кладбищем им повстречалось торопливо выходящее из города коровье стадо, подгоняемое яростными выстрелами бича и кошмарной этнографической руганью обветренного пастуха. На улицах уже появились идущие на работу люди. Пожалуй, ни разу еще Вова с Фурманом не подходили к дому так поздно.
Пока они, чувствуя себя все более утомленными, плелись восвояси, из-за блеклых крыш на незаметно очистившееся небо выкатилось золотое солнышко. Его веселое нежное тепло было таким чистым и приятным, так все кругом засияло и заискрилось в его лучах, что Вова с Фурманом захотели еще на минутку задержаться, побыть в общем потоке радости и оживления. Они присели на узенькую неудобную завалинку под крайним окном большой комнаты и, щурясь, с полусонным счастьем следили за игрой света.
Вдруг, коротко шаркнув и чуть не треснув Фурмана по башке (он еле успел пригнуться в последнее мгновение), прямо над ними со страшной силой распахнулись обе оконные створки. Ударившись в боковые упоры, они тут же полетели в обратном направлении, но на полдороге застряли и потом снова – уже мягко – раскрылись… руками бабушки Нины.
– Сволочи! – хоть и не на всю улицу, но очень отчетливо произнесла бабушка.
Когда отскочившие с запоздалым испугом Вова и Фурман подняли головы и обернулись (Вова чуть не выронил свою «Селгу», а Фурману поначалу показалось, что это дом рушится или стена), они увидели в окне высунувшуюся по пояс бабушку Нину – с распущенными на ночь волосами, в застиранной ночной сорочке с голыми плечами, – и встретили ее ненавидящий взгляд.
– Что, нагулялись, скоты? – сухо поинтересовалась бабушка.
– Ты что, совсем?! – отчаянно выкрикнул Вова. – Ты чуть Сашку не убила!
Бабушка молча разогнулась и стала закрывать окно. Тюлевая занавеска задернулась.
Огорченные и растерянные, они, подбадривая друг друга шуточками, снова присели на завалинку – подальше от окон, на всякий случай… Затем была выработана общая позиция: да, конечно, пару раз – когда им обоим не спалось – уйдя ночью из дома без разрешения (это особенно относилось к малолетнему Фурману), они поступили не слишком хорошо. Вова, как старший и как зачинщик, готов был взять всю вину на себя. Но ведь это теперь – только одна сторона дела. А вот как бабушка посмела с такой нескрываемой злобой и такими черными словами ругаться на вроде бы любимых внуков (о чисто случайном отсутствии телесных повреждений можно уж не говорить) – вот главный вопрос! Как с этим жить?!
Было, правда, не до конца понятно, что может в такой ситуации предпринять бабушка. Вдруг она соберется и уедет в Москву? (Это предположение пришло в голову Фурману, и он высказал его дрогнувшим голосом.) Что они тогда будут делать?..
Ладно, устало решили они в конце концов, будь что будет, а сейчас надо пойти и поспать.
Следующие два дня враждующие стороны почти не разговаривали друг с другом. Потом оскорбленные и жаждущие справедливости Вова с Фурманом предложили все-таки обсудить случившееся, но бабушка пренебрежительно отказалась принимать во внимание самостоятельную позицию Фурмана и ругалась только с Вовой. Все это было уже так скучно и нехорошо, такая между Вовой и бабушкой пролегла трещина, что он на другой день, даже не пообедав, уехал в Москву и больше не возвращался.
Фурман с бабушкой доживали теплый остаток лета опять вдвоем. Он занялся своими прежними играми и рисованием, у бабушки было много дел в огороде – все шло своим чередом. На душе у Фурмана было тяжело и тоскливо, но разобраться в том, что и по какой причине произошло, он не мог. Часть вины, безусловно, лежала и на нем, спорили они не совсем честно… но Вова уехал и оставил их с бабушкой в таком подвешенном состоянии… а она тоже виновата – слишком разъярилась тогда, а потом упрямо, до конца, настаивала на своей взрослой правоте… Но зачем, зачем он уехал? Он не должен был бросать их вот так!.. Что же делать?
