Другая Стечкина шла рядом и стыдила ее.
— Возьми себя в руки, не будь мнительной! — говорила она, почему-то тоже скрывая лицо полями шляпы и торопясь подальше уйти от злополучного места. — Этак ты доведешь себя до навязчивой идеи.
— Ведь это мне хотелось лишить его жизни, — в раздумии отвечала Любовь Яковлевна, скользя взглядом по чистой воде канала. — Ячувствую, будто кто-то прочел мои мысли и взял смелость исполнить их.
Другая Стечкина на ходу пожимала плечами.
— С чего бы этот кто-то стал мстить мерзавцу за посягательства на твою честь? Кому вообще до тебя дело?.. Черказьянов был связан с большими деньгами, сие опасно само по себе. Думаю, из-за денег его и порешили. Растратил чей-нибудь капитал или еще проще — не поделился с бандитами…
Довод показался логичным и несколько успокоил Любовь Яковлевну. Перейдя Невский, она продолжила идти по набережной, обходя посаженные здесь кривые черные деревья. Несколько раз обернувшись и не заметив никаких преследователей, она сбавила шаг. Ее обогнала высокая кибитка с привязанными сзади к балчуку двумя белыми ямскими лошадьми. В кибитке сидел мальчик с нерусским лицом, сильно напомаженный, завитой, с приподнятыми, как у китайцев, углами глаз. В руках у него была пачка синих полинялых ассигнаций. Повернув голову, дитя улыбнулось ей, показав острые фарфоровые зубки.
— Денги, — отчетливо произнес ребенок. — Очин карашо!
Вышло смешно и непонятно. Любови Яковлевне захотелось немедленно понять стоявший за эпизодом смысл. Повертев головой в поиске возможного свидетеля, она увидела облокотившегося о парапет пожилого господина со сломанной бамбуковой тростью.
— Пржевальский в городе! — поймав ее удивленный взгляд, прокомментировал тот и с отвращением сплюнул в воду. — Тьфу, гадость…
Пржевальский? Она не знала и не хотела знать никакого Пржевальского…
День был свеж, в меру прохладен. Любови Яковлевне было хорошо в плотном шерстяном платье, она решилась продолжить прогулку и по Миллионной вышла на площадь Зимнего дворца.
Величественный архитектурный ансамбль настроил на патетический лад и торжественность, влил в жилы некую толику патриотизма и здоровой национальной гордости. Отсюда начиналась простиравшаяся на многие тысячи верст могущественная Российская империя, и Любовь Яковлевна сознавала себя частью Великого сообщества.
Взяв влево от столпа, она пошла под самым фасадом Зимнего. В одном месте стена была разрушена. Несколько мастеровых под присмотром жандарма заделывали пробоину свежей кирпичной кладкой. Любовь Яковлевна никогда не интересовалась политикой, но знала, что какие-то сумасшедшие пытались взорвать дворец и убить царя. Господь спас. Но почему так сплоховала охрана?..
Ближайшее из окон оказалось ярко освещенным. Не удержавшись, Стечкина заглянула внутрь и обмерла. Император, в халате, с мокрыми волосами, чистил над раковиной зубы. Увидев ее, он выплюнул воду и приветливо помахал державшей щетку рукою. Любовь Яковлевна немедленно склонила голову и присела в глубочайшем книксене. Когда она осмелилась разогнуться, свет в окне оказался затушен.
Выпавшая редкая удача чрезвычайно взбодрила Любовь Яковлевну. По площади шли и другие люди, но лишь ей посчастливилось узреть помазанника и получить монаршее приветствие! Необходимо было как можно скорее рассказать в подробностях, поделиться прочувствованным с кем-нибудь, кто смог бы понять и оценить произошедшее. Ах, как слушали бы ее сейчас в Отрадном! А здесь, в Петербурге?
Взмахом зонтика она остановила дрожки.
— На Графский!
Подпрыгивая на подушках, она выстраивала грядущий монолог, намечала необходимую экспозицию, стремительно-захватывающее нарастание и неожиданную эффектную концовку… прикидывала интонации, жесты, какие-то другие внешние эффекты, проговаривала текст про себя, стараясь не утерять существенного и заранее наслаждаясь реакцией благодарного, умного слушателя.
Доехали быстро. Раскрасневшаяся, возбужденная, с начальной фразой на языке, Любовь Яковлевна взбежала по нескольким ступеням, дернула шнур звонка, отстранила вставшего на пороге лакея.
Тургенев в домашнем халате сидел спиной к ней за ореховым бюро и, судя по всему, что-то писал. Стечкина едва поборола искушение подкрасться и закрыть ему глаза ладонями. Переведя дух, она кашлянула. Иван Сергеевич резко обернулся — сердце Любови Яковлевны трепыхнулось и ухнуло в низ грудной клетки. Тургенев был с бородою! Чужое холодное лицо, неприязнь во взгляде. Он хмурился и явно не узнавал ее.
— Сударыня, — заговорил литературный классик, приподымаясь и запахивая разошедшиеся полы халата, — право же, я занят и в настоящее время не могу… — Голос писателя сорвался на фальцет. — Однако, Василий Петрович, что наконец происходит?..
Любовь Яковлевна развернулась и мимо растерявшегося Боткина вышла прочь из квартиры.
По Шестилавочной, вопя и бросаясь под ноги, разбегались сопливые мальчишки-газетчики. Изловчившись, она поймала одного и тут же принялась раздергивать и бросать хрусткие бумажные полотнища.
«Его высокопревосходительство — лучшее слабительное в мире», «Его высокопреподобие даст жару на свежем белье», «Гермафродит покушался на жизнь домашнего животного»…
Вот, наконец… «В утреннем выпуске мы сообщали… при загадочных обстоятельствах… ничего не похищено…»
И еще несколько строк.
«По данным экспертизы, Василий Черказьянов был заколот режущим предметом, затем застрелен из револьвера и уже окончательно задушен удавкой».
Любовь Яковлевна почувствовала, как силы оставляют ее. Привалившись к афишной тумбе, она выпустила из рук газетный лист, умчавшийся прочь по ветру.
«Заколот… застрелен… задушен…»
Все так, как записала она в своем дневнике.
12
Чутьем ли писательским, женской ли интуицией знала она, что уже поздно, дело сделано, ничего не исправить, и далее события развернутся так, как угодно неведомой, вставшей на ее пути могущественной и враждебной силе.
Комодец с секретом — куда ж ему деться! — стоял на положенном месте между кроватью и эркером; разумеется, не было на нем и малейших следов взлома, как и во всей квартире не наблюдалось единственного даже признака постороннего вторжения. Любовь Яковлевна по-особому повернула ключик, нажала потайную кнопку — секретный ящичек выплыл из мореных дубовых недр, мелодично звякнул и послушно развернулся к хозяйке передом. Утратившие назначение предметы и детали прежней жизни аккуратно были сложены в нем. Нарушив причинную связь времен, Любовь Яковлевна разворошила прожитое до самого фанерного дна и рамки тонкой беловатой пыли. Выцветшие дагерротипы, записки, открытки, почтовые конверты, внушительная стопка тетрадей — ее дневники, перевязанные шелковой лентой с характерным ровным красивым узлом. Все было на месте, все, кроме последней тетради с той эмоциональной пророческой записью. Кто и зачем лишил ее душевного покоя и как намерен был распорядиться украденными чернильными строками?..
…Ночью будочник гулко бил в чугунную доску, кричал, подбадривая себя и отпугивая татей: «Посма-а-атривай! Посма-а-атривай!»
Любовь Яковлевна лежала без сна. На туалетном столике поблескивали хрустальные флаконы. В воздухе разлит был целительный аромат лавровишневых капель, к нему примешивался горький запах чернобыльного настоя. Другая Стечкина сидела на краю постели, прикладывая ко лбу Любови Яковлевны пузырь с полурастаявшим льдом.
— А если все же слуги? — вслух рассуждала другая Стечкина, нежно проводя холодным по разгоряченной коже первого своего «я».
— Горничная со мною не первый год, — отвергала предположение Любовь Яковлевна. — Предана душою и телом. Помнишь страшного гусара, домогавшегося меня в девичестве? Дуняша встала тогда грудью на защиту, не пощадив собственного живота! Как могу я подозревать ее? К тому же девка все отрицает.
— Тогда Прохор, — продолжила перебор вариантов другая Стечкина. — Ведь это он стащил по прошлому году большой серебряный половник!
— Проша — увалень и наверняка наследил бы, что-нибудь сломал, порвал, испачкал. Я учинила ему форменный допрос, дергала за волосы, кажется, даже лицо расцарапала. — Любовь Яковлевна слабо улыбнулась. — Бедняга и не понял, за что пострадал.
— Бонна и ребенок на даче. — Другая Стечкина переменила полурастявший лед на свежий. — Остается Игорь Игоревич…
— Как ты можешь! Муж со всеми множественными недостатками — человек чести и никогда не позволил бы себе… он и не знает о тайнике, комодец, если помнишь, я перевезла из родительского дома… я говорила с Игорем Игоревичем вполне серьезно, — сбивчиво объяснялась Любовь Яковлевна, — я пригрозила ему… он извинялся, ему неизвестно было, что я веду записи. — Ее зазнобило, другая Стечкина сбросила рубашку и забралась под одеяло. — Нет, — продолжила Любовь Яковлевна, — уверена, это дело рук постороннего человека, без совести, принципов, глубоко безнравственного и аморального!
