— Не помните, кто сказал этакое… «Быть знаменитым некрасиво?» — неожиданно спросил Тургенев, обрезывая ножичком конец сигары.
Любовь Яковлевна опустилась на выдохнувший пуф.
— «Быть знаменитым некрасиво», — медленно повторила она. — Нет, такого не слышала… вроде бы никто не говорил.
— Значит, скажут. — Иван Сергеевич понюхал срез регалии и задержал воздух в себе. — Фраза напрашивается… впрочем, это я так. Давайте-ка лучше о вашем романе…
Пригнувшись и щелкнув замочками, он вынул из портфеля незнакомую Стечкиной ветхую папку.
— Вот он — ваш труд… «Доктор Крупов»… Скучновато, голубушка, беспомощно, а местами, извините, — полная ахинея…
— Нет уж, увольте, — нервно рассмеялась Любовь Яковлевна. — За чужие грехи не отвечаю. Это Герцена Александра Ивановича творение.
— В самом деле! — Тургенев перебрал пожелтелые листы. — 1847 год! Эко же я зачитал покойника!
Перенеся портфель на колени, Иван Сергеевич убрал с глаз долой злополучного «Доктора» и, порывшись, извлек обтрепанный бумажный шмат, схваченный посередине истершейся лохматою бечевой.
— «Молотов», — с трудом разобрал он название. — Ваш?
— Помяловского, — вспомнила Любовь Яковлевна. — Я по нему училась буквы разбирать…
Спрятавши букварь, Тургенев поскреб по дну и неожиданно вынул знакомый надорванный конверт.
— «Кривые деревья»! Конечно! Как я мог! — С видимым облегчением откинувшись на диванных подушках, он наконец-то раскурил регалию, выпустив дым изо рта и ноздрей одновременно.
Любовь Яковлевна приготовилась. Иван Сергеевич с удовольствием обломил о край пепельницы крепкий цилиндрик пепла.
— Скажите же, — не выдержала Стечкина, — это хорошо или скверно?
— Это дерзко! — растеребив листы и освежая в памяти подробности, реагировал Тургенев. — Границы жанра размыты! Автор и героиня — одно лицо! Действие шаржировано местами до карикатуры! Читатель вам не поверит! — Возбудив себя выкриками, классик, бряцая шпорами, забегал по паркету. В кавалерийских оранжевых рейтузах он выглядел весьма эффектно и даже сверх того. — Но где, ответьте, видели вы такую корюшку?!
Отнеся вопрос к разряду риторических, Любовь Яковлевна продолжала фиксировать слова и жесты своего литературного наставника.
— Да, — уже чуть спокойнее продолжил Тургенев, — корюшка — крупный и опасный хищник, но она никогда не нападает на человека! — Он припал к замусоленному концу сигары и вобрал в себя добрую толику дыма. — Впрочем, это мелочи…
Неслышно появившийся лакей Проша зажег лампы. В керосиновом освещении фигура классика сделалась еще масштабнее и значимее. Чеканный профиль прекрасно смотрелся на фоне коричневатых, в тон дивану, обоев. Благородная, с пробором посередине, седина Ивана Сергеевича переливалась и играла серебряными искрами.
— Итак, по порядку. — Он снова сел напротив нее, потер раздвоенный подбородок и свесил длинный правильный нос к разбираемой рукописи. — …Желтый наемный экипаж… дама… дворник… ничего особенного… первая встреча с Тургеневым… «Онанизм», между прочим, явам не подсовывал — сами у меня взяли… все эти разговоры о любви… так… так… так…
Любовь Яковлевна распорядилась насчет кофия и печений, требуемое незамедлительно было подано.
— Этот ваш муж… Стечкин… вроде бы живет с героиней в одном доме… почему же о нем так мало… что он за человек? Чем дышит, о чем думает? Какую функцию исполняет на земле?
— Игорь Игоревич — второстепенный, вспомогательный персонаж, его рефлекции никому не интересны и могут лишь отвлечь от действия. — Любовь Яковлевна придвинула гостю полную сахарницу. — Зачем же место занимать?
Тургенев хмыкнул и перевернул несколько листов.
— Этот ненормальный… маньяк… Черказьянов. Он что, не может себе за полтинник проститутку взять? Отчего непременно ему героиню подавай?
Любовь Яковлевна пожала плечом.
— Мужская патология… зациклился… амок…
— Ладно, с такого и взять нечего. — Иван Сергеевич с хрустом разгрыз лакричную конфетку. — А что за «головку с вьющимися волосами и проникающими в душу глазами» набрасывает на полях ваша Стечкина? — В голосе мэтра отчетливо прозвучали нотки ревности. — Почему бы ей не рисовать портрет того же Тургенева?
— Это уже женское… романтический герой… мечта…
— Мечтать надо конкретно! Под боком властитель дум, живой классик, мужчина в расцвете возможностей! И что же — променять его на какую-то выдумку, фантом, химеру!.. Если хотите, чтобы роман удался, Стечкина просто обязана вступить в связь с Тургеневым.
— Но произведение еще не окончено, — схитрила Любовь Яковлевна, — дальнейшие события покажут…
Иван Сергеевич пригубил кофий, прислушался к ощущениям и выпил с полчашки. Стечкина закурила вторую папиросу, Тургенев, напротив, задавил в пепельнице расползшийся толстый окурок.
— События покажут, — повторил он, — а что планирует автор? Мужа, как я понимаю, сейчас нет дома, так, может быть, поднимемся в спальню? Кстати, я посмотрел бы, хорошо ли вы описали будуар, не упустили ли какой существенной детали…
Перегнувшись через стол, молодая писательница положила ароматную ладонь на большую холеную руку классика.
— Я знаю — читатель ждет постельных сцен, и они непременно будут. Вы — герой моего романа, соперников у вас нет… давайте же повременим хоть несколько глав… не станем ломать композиции произведения… сейчас мы обсуждаем уже написанную часть и должны завершить начатое…
Наставник несколько задержал прелестные пальчики. Потом отпустил.
— В чем-то вы логичны…
Сноровисто и быстро он загасил в себе любовный пожар, затоптал тлеющие уголья.
В диванную доставлены были новый кофейник, бриоши и сласти.
Иван Сергеевич снова углубился в рукопись, отбросил на сторону разобранные пассажи, положил на язык яблочную пастилку, отхлебнул горячего, тонизирующего.
— Тогда продолжим. — Он пробежал глазами по строчкам, поймал и прижал полированным ногтем нужное место. — Сударыня! Отдельные ваши фантазии мне нравятся. Другие ямогу принять или нет. Но несусветность, касающуюся меня лично, понимать отказываюсь категорически! Почему это у вас два Тургенева?! Не кажется ли вам, что здесь преступлены границы разумного?!
Любовь Яковлевна делала торопливые пометы.
— Вы не могли бы чуть медленней… я не успеваю… как вы сказали: «…несусветность, касающуюся меня лично»… а дальше?!
— «…понимать отказываюсь категорически», — машинально повторил великий писатель. Только сейчас он заметил, что Стечкина фиксирует каждое его слово.
— «…преступлены границы разумного?!»… Так, кажется, вы изволили выразиться? — Любовь Яковлевна дописала.
Иван Сергеевич в полнейшей растерянности поднялся с места.
— Вы что же… прямо сейчас делаете (он посмотрел)… пятнадцатую главу?
— Вчерне я ее закончила, — ответила молодая писательница.
16
— Да, конечно… — восклицал Иван Сергеевич уже на следующий день, прогуливаясь с Любовью Яковлевной по Невскому. Они встретились у библиотеки Черкесова и шли в сторону Адмиралтейства. — Да, конечно… я много думал… читал, что в нас уживаются порой совсем разные люди, но никогда не воспринимал эту мысль буквально. Мне говорили, что я бываю не похожим на самого себя… я считал это заезженной метафорой, не более. Я ведь не наблюдаю собственного лица, не знаю его, только ощущаю себя не одинаково. Временами я чувствую непреодолимую потребность остриться и тешиться, порою, знаю, я до невозможности сух и скучен. По-видимому, внутренние мои состояния первичны, они главенствуют и переменяют меня внешне… Вы раскрыли мне глаза… Боюсь, не справлюсь со своей сутью и далее, но даю слово, что попытаюсь достичь хоть какого-то единообразия.
— Мне кажется, делать этого не следует. — Удовлетворенная тем, что убедила великого собеседника, Любовь Яковлевна ловко увернулась от комка грязи, летевшего из-под колес стремительного экипажа. — Оставайтесь таким, каким вас любят — многогранным и разноплановым…
День выдался типично петербургским, слякотным, сырым и туманным. Любовь Яковлевна наряжена была в тонкошерстную мышиную накидку со множеством болтавшихся тонких хвостов, Иван Сергеевич щеголял тяжелым непромокаемым пальто крокодиловой кожи, слегка пригибавшим его к земле, и такой же, надвинутой глубоко на уши, шляпой. Высокий панцирный воротник был поднят и закрывал три четверти лица мировой знаменитости, все же соблюсти инкогнито не удавалось. Прохожие узнавали неповторимые глаза и брови. Тургеневу приходилось поминутно снимать шляпу и раскланиваться.
— Кто это? — то и дело интересовалась Стечкина.
— Пыпин Александр Николаевич, — объяснял великий писатель. — Историк литературы. Отличные, кстати, пишет биографии… думаю заказать ему свою…
