Жанна взирала на меня с победоносным видом, задрав кверху подбородок и сунув руки в карманы белого махрового халата, едва прихваченного поясом.
Я тоже разглядывал её с брезгливым любопытством. Потому что даже от неё не ожидал такой чуши. Смешно и нелепо она выглядела, рассуждая как типичная примитивная шалава, которая всерьёз считает, что всё кругом сводится только к тупому траханью, к «даст — не даст».
И ведь эта овца искренне верит, что у каждого мужика прямо цель всей жизни — забраться к ней и ей подобным между ног. Там же у неё рай земной, не иначе, а всё остальное — никому не нужная фигня.
Стало вдруг реально смешно. Я даже взгляд отвёл и закусил нижнюю губу, борясь с желанием расхохотаться.
В зеркале я заметил охранника Влада, который тенью проскользнул за моей спиной. Охрана — это отцовский бзик. В девяностых, когда он ушёл из партийных функционеров и замутил свой бизнес, его подстрелили. Хотели бизнес отжать, но не на того нарвались: отец сам у кого хочешь что угодно отожмёт.
С теми, кто его пытался прессовать, он давно и жёстко разобрался, но вот на безопасности его с тех пор переклинило. На своём предприятии целую службу организовал, а в доме у нас круглыми сутками торчит какой-нибудь дуб и, не смыкая глаз, втыкает в мониторы.
Снаружи камеры по всему периметру. А ещё глухой трёхметровый забор, и во дворе натасканные ротвейлеры бегают. И одних только охотничьих ружей у бати целых пять стволов. Короче, рот фронт, венсеремос, но пасаран.
В самом доме камеры, слава богу, только на входе и в отцовском кабинете.
Я, сдерживая рвущийся смех, наблюдал в зеркало, как Влад пересекал холл с непроницаемым, как и положено дубу, лицом.
— А женские прелести тебе, жалкий дрочер, только в порнушках светят, — шипя, изрекла, как проклятье, Жанна.
— Да ну? — ухмыльнулся я и посмотрел ей в глаза.
Господи, где только отец откопал такую непробиваемую дуру?
И в тот же миг её ликующий взгляд сменился растерянностью, почти страхом, словно Жанна что-то почувствовала. Только поздно она спохватилась — в следующую секунду я с силой рванул полы её халата в стороны.
Она взвизгнула, попыталась поймать их, но я тут же крутанул её на месте. Взялся со спины за воротник и полностью сорвал с неё халат. Комом швырнул к ногам. На ней оказались одни лишь стринги — тонкие красные тесёмки, которые я одним рывком сдёрнул и тоже отбросил в сторону. Сунув руки в карманы, отступил на шаг, чтобы со стороны оценить «женские прелести». Чуть склонил голову набок, с ухмылкой разглядывая её тело.
Прижав одну руку к груди, а вторую — к «земному раю», она повернулась ко мне и истошно заверещала:
— Сволочь! Псих! Подонок! Извращенец!
Покрасневшее лицо её перекосилось. На лбу вздулась голубая вена. В уголках рта скопилась слюна.
Влад как бы ненароком, но с явным интересом воровато ощупал её взглядом и скрылся в своей каморке, пока на вопли не спустился отец.
Но Жанна отца и не стала дожидаться, сама помчалась наверх, сверкая голыми ягодицами.
***
После случая с брусничным морсом и халатом Жанна косилась на меня лишь украдкой, как на буйного психа и при мне помалкивала.
Я тоже её особо не трогал. Не потому, конечно, что она перестала меня бесить — не перестала. И даже не потому, что она больше не провоцировала — мне, чтоб над ней поизгаляться, и провокации не нужны. И уж тем более не за то, что отец пообещал мне родстер при условии, «если больше не отличусь», — подкупы и все подобные уловки со мной вообще не прокатывают.
А решил я не трогать пока эту дуру, потому что, во-первых, нашёл себе объект для забавы поинтереснее.
Тот новенький, Грачёв, и впрямь оказался дерзкий чувак. Мы с ним с февраля по май ещё не раз схлестнулись. Один на один, само собой. Никому больше я не позволял трогать свою новую зверушку, хотя желающих хватало.
Настоящей злости я почему-то к нему не испытывал, хотя тот, наоборот, бешено меня ненавидел. Но это лишь разжигало спортивный интерес. Мне нравилось его задирать и нравилось, что он мог ответить, хотя всегда был один. Никто с Грачёвым в школе не общался — боялись впасть в опалу и сторонились его, как заразного.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Так что тупая овца Жанна на фоне Грачёва была вообще мне не интересна.
Ну а во-вторых, я подумал: да пусть отец с этой дурой наиграется вволю. Быстрее остынет. Что я, не знаю его, что ли?
К тому, что легко даётся, он быстро теряет интерес. Его и привлекают-то по-настоящему только запреты и сложности. Как и меня.
Вот мать мою он добивался несколько лет, с трудом отбил у кого-то «гениального» драматурга и потом до самой её смерти трясся, что она от него уйдёт. Потому что у того гения мать блистала на сцене, играя Кармен и Эсмеральду, и купалась в зрительской любви, а у отца — сидела в четырёх стенах. Но даже потом, больная, она до самого конца держала его в тонусе.
С этой же безмозглой курицей Жанной даже просто поговорить не о чем.
Когда-то меня неимоверно бесило, что мать нас вечно «просвещала». Постоянно рассказывала о каких-то личностях и их бесценном вкладе в мировую культуру. Услышит по радио какой-нибудь инструментал: «О, это же Джон Колтрейн!». И на тебе про него целую лекцию. И плевать ей было, что это неинтересно. Впрочем, потом я привык. А в последние месяцы даже сам просил, чтобы рассказала что-нибудь. Но это так, лишь бы отвлечь её и самому отвлечься.
Зато Жанна — полный ноль. Инфузория. И вдобавок вечно липнет к отцу, ноет, скулит, что-то выпрашивает и называет его Сергунчик.
Я, когда первый раз услышал, чуть не поперхнулся. И всё прикидывал: насколько отца хватит. Однако он как будто сам с ней отупел. Даже разговаривать стал на её языке: козочка, кисонька, пупсик. Меня аж выворачивало от этих соплей.
Но всё это фигня, а вот потом эта тварь сделала то, за что я убил бы её на месте, не колеблясь, попадись она мне в тот момент…
15
Я узнал, что это только при мне Жанна лишний раз не высовывалась из своей норы. Зато когда оставалась одна — хозяйничала в доме вовсю. Везде совала свой нос, рылась, трогала всё своими погаными ручонками. Посмела забраться и в комнату матери. Обшарила её вещи, нашла ожерелье и серёжки с жемчугом — отцовский подарок. Мать их носила не часто, но надевала иногда, так что я помнил.
Не знаю уж, что эта мразь наплела отцу, но выпросила себе. Я их потом на ней случайно увидел, и вот тогда-то всё и завертелось.
Было это полторы недели назад. Мы в тот день сдавали математику, последний экзамен, и потом решили с пацанами зависнуть на набережной. Хотели гулять всю ночь, но сцепились с офниками. Точнее, с «паровозами» — так у нас называют фанатов «Локомотива».
Они шли мимо нас толпой, как обычно упоротые. Ну а мы всемером сидели на парапете, мирно трепались о своём, и все как один — в белых рубашках, брючках, половина из наших ещё и в пиджаках, и при галстуках.
Короче, не понравился фанам наш интеллигентный вид.
— Чё расселись, лошьё? — каркнул один, и остальные подхватили: — Гля, какие цыпы зализанные, мамкины полупидорки. Ещё и пиво жрут! Мамка не заругает?
Наши сразу заволновались, попрыгали с парапета. Может, испугались, что эти могут столкнуть в реку. Так-то могут. Их и больше было в два раза, чем нас. И дурные они. Да вообще отмороженные, даже на мой взгляд.
Я один не сдвинулся с места — пиво допивал.
Фаны явно собрались покуражиться — на поплывших физиономиях вспыхнул азарт. С матами и смешками, они стали наших теснить и смыкать в кольцо. Отобрали у пацанов пиво и присосались сами. Гуня — Стас Гунько — своё сам сразу же отдал. Воропаев уже успел всё выхлебать, за это ему первому втащили. Потом и остальных начали попинывать. Наши молчали, только на меня украдкой бросали взгляды.
Из всех только Лёха Бондарь возбухнул:
— Да чё вам от нас надо? Идите, мужики, куда шли. Мы вас не трогали.
