– Паппий… – голос Иорама бен Шамаха был усталым и бесцветным. – Я доволен твоим прилежанием и твоими успехами.
– Спасибо, танаим[85]…
– Не называй меня так, – глубокая борозда перечеркнула высокий лоб иудея от корней волос до крупного горбатого носа. – В этой комнате мы прежде всего слуги Асклепия[86]. Потому, если хочешь, зови меня впредь просто учителем.
Паппий молча склонил голову в знак согласия.
– Восемь раз плодоносили оливы с тех пор, как твой отец Менофил привел тебя за руку в этот дом. Своими знаниями в высоком и благородном искусстве врачевания делился я с тобой без утайки и теперь очень рад – у меня появился достойный преемник. Ибо я уже стар и смертен, несмотря на то, что многие тайны человеческого организма мне понятны и ведомы…
Юноша встрепенулся, хотел что-то сказать своему учителю, но тот ласково положил ладонь на его колено, заставив умолкнуть на полуслове.
– Выслушай меня до конца… – Иорам бен Шамах задумчиво погладил черную с седыми прядями бороду. – Тяжелые грядут времена. Ненасытные римляне не успокоятся до тех пор, пока весь Понт Евксинский не станет Маре Романум[87]. Остановить их, тем более – победить, невероятно трудно. Понту нужна твердая рука, железная воля и могучий ум великого стратега. К большой кручине нашей, такого человека пока нет.
– Прости, учитель, – а царь Митридат Евергет?
– Я с тобой всегда был откровенен. Не покривлю душой и на сей раз. Я преклоняюсь перед его мужеством и дальновидностью. Он мне люб, как брат. Но… – лекарь горько улыбнулся. – Великий царь Понта потерял главное, что движет любым человеком – надежду. Он не верит в победу над Римом. Безверие – болезнь страшная, неизлечимая. Она притупляет ум, делает человека безвольным, слабым, легко поддающимся чужому влиянию.
– Что же… тогда?
– Я не гаруспик[88] и будущее по куриным потрохам предугадывать не умею, – нескрываемая ирония звучала в голосе Иорама бен Шамаха. – Мое дело – лечить раны телесные. Говорят, больную душу умеют исцелять жрецы Айгюптоса[89]. Мне подобное искусство, увы, неведомо. Как не дано проникнуть и в божьи помыслы. Но все, что зависит от меня и тебя, мой юный брат по вере, мы обязаны сделать.
– От меня? – удивился Паппий.
– Да. Отныне ты назначен лекарем старшего сына царя. Молодой Митридат – личность сильная, целеустремленная. Он ненавидит Рим. Нужно помочь ему подняться на крыло. Митридат умен –уже сейчас он знает семь языков. Знаком он и с трудами выдающихся философов, историков и географов. Усиленно изучает воинское искусство. Он честолюбив и в достаточной мере скрытен. Это тоже неплохо. По моему глубокому убеждению сын Митридата Евергета именно тот человек, который способен возвеличить Понтийское государство и дать отпор Риму.
– В чем заключается моя главная задача?
– Ты правильно меня понял, Паппий, – с удовлетворением улыбнулся Иорам бен Шамах. – Лечить болезни – твое ремесло. Но ты, ко всему прочему, должен стать тенью будущего владыки Понта, его вторым «я». Нужно во что бы то ни стало оградить юного Митридата от злых умыслов, приобщить его к нашей вере, единственно истинной и справедливой. Ты хочешь мне возразить? Что ж, твои сомнения не беспочвенны. Митридат вряд ли когда-нибудь примет нашу веру. Да это и не требуется. Основное – посеять в его душу зерна мудрости, взятые из колосьев истинной веры, а затем бережно взращивать и лелеять ростки. Что получится в конечном итоге предугадать трудно. Помни: на благодатной почве хорошо произрастают не только хлеба, но и плевелы…
Проводив юношу, Иорам бен Шамах зашел в молельню, встал на колени перед светильниками и долго молился. Три огненных цветка исторгали из своих жарких глубин белесые струи. Ароматный дым благовоний приятно щекотал ноздри, но, вместо благостного приподнятого состояния, душа царского лекаря полнилась дурными тягостными предчувствиями.
ГЛАВА 5
Звон клинков нарушал знойную истому полуденного покоя царского дворца. Неподалеку от его стен, на утрамбованной ногами до каменной твердости фехтовальной площадке гимнасия[90], азартно сражались затупленными мечами сын царя Понта Митридат и его друг Гай.
Площадка была посыпана тонким слоем речного песка, и маленькие вихри, взлетая из-под сандалий подростков, окрасили прозрачный весенний воздух в желтый цвет. Пот, смешанный с пылью, щедро орошал надетые под тяжелые учебные доспехи полотняные туники, заливал глаза. Но юные воины рубились, не обращая внимания на зной, подзадоривая друг друга краткими окриками.
Шагах в десяти от них под навесом стоял, скрестив на груди жилистые руки, гопломах Тарулас – наблюдал за поединком. Его лицо было неподвижно и бесстрастно. Только ноздри носа, похожего на клюв хищной птицы, изредка раздувались от скрытого волнения, когда гопломах подмечал особо удачный выпад или удар.
Громкий смех и веселые голоса позади заставили Таруласа вздрогнуть. Он резко обернулся.
Несколько поодаль, возле набитых соломой чучел, на которых упражнялись в точности колющего удара, расположились на отдых эфебы[91] – пять или шесть юношей восемнадцати-двадцати лет, отпрыски самых знатных семейств Синопы. Они только что вышли из бани, обязательной после фехтования и гимнастики, и их смуглые тела, натертые оливковым маслом, блестели на солнце как хорошо полированная бронза.
– Ола! Ола! Молодые петушки! Ха-ха-ха! – смеялись они, радуясь солнечному дню и переполняющей их мускулистые тела энергии.
– Эй, малыш! Ты, который длинный! – вскричал один из них, невысокий, с мощным торсом. – У тебя в руках не фаллос, а меч. Разить врага нужно в грудь или живот, а ты им тычешь между ног.
Грохнул смех – эфебы дурачились. Таруласа они словно не замечали. Этот новый гопломах был из племени траков – фракийцев, и молодые аристократы могли себе позволить такие вольности в его присутствии, на что не решились бы, будь он перс или эллин.
Митридат и Гай опустили мечи. Сын царя, посверкивая сквозь прорези забрала учебного шлема глазами, полнившимися вскипающим янтарем, неторопливо подошел к эфебам.
Крепыш-шутник, смеясь, протянул руку к мечу Митридата:
– Отдай эту игрушку. Иначе натрешь мозоли. Вон то тебе больше подойдет, – показал она на метлу, которой рабы-уборщики подметали площадку для прыжков в длину.
– Возьми, – коротко ответил Митридат – и ударил эфеба в челюсть почти без замаха.
Тот покатился по земле. Но тут же, кипя от злости, вскочил и, обнажив меч, ринулся на сына царя. Клинки скрестились, лязгнули…
