— Совершенно верно, пан Холодкевич, я рад, что помещики столь ревностно преданы королю. Можете не сомневаться, его величество этого не забудет. Да, паи Холодкевич, а не могли бы вы пристроить нас куда-нибудь переночевать?
Холодкевич даже руки воздел.
— Ну что за вопрос, господин офицер! Вам стоит только повелеть, хотя и без всякого распоряжения я уже подумал об этом. Ужин нас ожидает, прошу, господа.
Дворовые увели лошадей, и драгуны пошли вместе с Холодкевичем. Стол был накрыт в большом зале, где прежде, в лучшие времена, Холодкевич устраивал пирушки, на которых пели и плясали крестьянские девушки. Сейчас там были только три служанки, бойкие и расторопные, не слишком робкие и стеснительные. Юрис, которого Холодкевич непрестанно величал «господином офицером», сразу же отличил одну из них. Это была Мария Грива, недавно еще настоящая красавица, уже заметно располневшая, с несколько развязными движениями; глаза, пожалуй, чересчур вызывающие, но при всем том еще привлекательна. Кушанья на столе уже не такие изысканные и не в таком количестве, как на прежних попойках, но для солдата вполне подходящие. А вот вино, лежавшее все эти годы в подвале, — искристое и крепкое, так что гости уже после третьей бутылки перешли на шведский язык, который Холодкевич знал так же хорошо, как польский и латышский. Тут и оба бородача смогли участвовать в общей беседе, в которой, по правде, ничего, кроме восхвалений короля и бесконечной похвальбы богатствами шведских земель и подвигами армии, не было. Холодкевич поддерживал их, восторгаясь пуще гостей, и то и дело наполнял стаканы. О самом главном, о сборе и отправлении ополчения, даже и разговор не заходил.
Юрису отвели комнату, в которой стояла кровать на гнутых резных ножках, застеленная покрывалом в синих цветочках, а сверху — полог синего шелка, поддерживаемый четырьмя золочеными столбиками. Гость снял мундир и тяжелые ботфорты, надел мягкие комнатные туфли и, засунув руки в карманы, принялся прогуливаться по гладкому дубовому полу. Подошел к окну и стал глядеть в него — вот так в свое время, наверное, стояла баронесса фон Шульц или какая-нибудь фрейлейн, наблюдая за тем, как на дворе порют нерадивого мужичка либо батрачку.
Унтер-офицера охватило чувство необычайного довольства и гордости; он улыбался, точно его только что сделали владельцем всего этого имения с неограниченным правом либо глядеть в окно, либо прогуливаться, либо лежать на той вон синей кровати. Он подошел к овальному зеркалу и подкрутил усы.
За дверью в зале Холодкевич перешептывался с Марией Гривой.
— Зайди спроси, не угодно ли чего-нибудь господину офицеру. Позаботься, чтобы все было к его услугам.
Мария пожала округлыми плечами и скривила губы.
— Какой он «господин офицер» — сосновского кузнеца сын.
— Мне до этого дела нет. Сейчас у него в руках власть — и надо стараться ему угодить. Ты же умеешь обходиться с господами.
Он похлопал ее по спине и подтолкнул к двери. Мария поправила волосы и покрасивее сложила губы. Юрис заметил в зеркале, как она вошла; в сумерках выражение ее лица было незаметно, так что незамеченной осталась и милая улыбка на нем. Одно ясно — она кокетливо повела плечами, как и обычно, когда имела дела с господами. Сделав реверанс на манер истой благовоспитанной дамы, она спросила:
— Может быть, господину офицеру еще чего-нибудь надобно?
Юрис не спешил отвернуться от зеркала: довольно плотная фигура Марии выглядела в нем прямо-таки привлекательной. Наконец, повернувшись к ней, он попытался сделать повелительное и воинственное лицо.
— Ну, понятно, мне надобна свеча.
На Марию этот барский тон нимало не подействовал; по-прежнему улыбаясь, она присела еще раз.
— Сейчас принесу.
Юрис сел к зеленому мраморному столику, на котором уже стояла золотистая бутылка вина, стакан и ячменное печенье на меду. Глядя на то место, где только что стояла Мария, он подкручивал усы. Выпитое вино переливалось по всем жилочкам, приятное чувство довольства согревало сильное, здоровое тело. Оно распалилось еще сильнее, когда Мария внесла свечу и, ставя ее на стол, перегнулась так, что грудь ее под лифом соблазнительно выгнулась. Тогда он сунул руки в карманы штанов, вытянул ноги под столом, далеко откинулся в кресле и сказал без всякой барственности, даже немного тише, чем следовало бы офицеру:
— Принеси и себе стакан, а сама садись напротив!
Сосновцы собрались в имении. И оповещенные, в возрасте от двадцати до пятидесяти лет, и моложе, и старше не смогли усидеть дома, а уж бабы и подавно. Кучка отобранных стояла против самых дверей замка, зрители пестрой толпой сгрудились поодаль, шагов за двадцать, — расстояние это заставляли выдерживать добровольно вызвавшиеся Мартынь, Клав, Криш, Гач и Юкум. Они уже опоясались мечами Мартыня, поэтому и вид у них был более бравый и внушительный. А еще не зачисленные в войско стояли совсем приунывшие, словно ожидая смертного приговора; в толпе то и дело слышался чей-то тяжелый вздох. Хоть бы выругаться либо поголосить, как тогда, когда тут кузнец распоряжался, все бы на душе легче стало. Бородатый швед с кожаной плеткой в руке сидел на коне у заросших крапивой развалин бывшего дома управляющего, второй — у дороги. Огромные лошади кивали головами и были так статны, будто всем видом своим говорили, что о бегстве лучше и не помышлять. По правде говоря, об этом никто и не думал, но Юрис любил церемонии и давал почувствовать людям силу своей власти.
Сам он стоял на верхней ступеньке лестницы главного входа, небрежно прислонившись к косяку и вытянув вперед зажатый в трех пальцах список отряженных в ополчение мужиков. Лицо — словно высеченное из гранита, ни один мускул не дрогнет, веки низко опущены, глаза уже довольно долго устремлены в список. И кто его знает, чего он там изучает и о чем сейчас оповестит, — напряжение в толпе возрастало, вздохи слышались все чаще и громче. Когда кто-то вроде бы ойкнул, суровый повелитель соизволил опустить бумагу и поднял голову. Лицо его сделалось по-настоящему грозным, призвук чужой речи стал еще сильнее, каждое слово падало, точно ножом отрезанное.
— Кто там вздыхает да стонет? Я уже сказал давеча — не дозволяется! А когда власти приказывают, надобно слушаться, и больше никаких. Ежели не успокоитесь, прикажу всех разогнать по домам. А коли кто задумает бунтовать, вызову эскадрон драгун, валандаться с вами не стану.
Он многозначительно взглянул на одного бородача, потом на другого. Люди съежились и притихли, как мыши, которым угрожает страшный кот. Юрис умел управлять почище старого Брюммера или Холгрена. С минуту понаслаждавшись страхом толпы, повелитель начал снова:
— От Соснового мне надобно восемь человек, от Лиственного — двенадцать, болотненские пусть выставят пятнадцать; в каждом отряде должно быть по тридцать пять человек, таково распоряжение властей. По лесным дорогам да топям больший отряд не сможет продвигаться, а потому больше и не надобно, да и калмыки разбойничают небольшими шайками.
Он обвел толпу суровым взором, стараясь угадать, какое впечатление произвела его речь. Но ни впечатления, ни мысли какой-либо нельзя было прочнеть по лицам, все были напуганы и ждали только еще чего-нибудь пострашнее. А что же еще более страшное могло приключиться! Повелитель продолжал:
— Королевские власти доброжелательны и милостивы к вам. Они не хотят, чтобы усадьбы оставались без людей и поля без пахарей. Велено брать, во-первых, тех, у кого нет своей земли, во-вторых, тех, после кого не остается немощных стариков, нуждающихся в уходе, и, в-третьих, понятно, тех, кто вызовется добровольно. Если у какого ратника остаются родичи и им будет тяжело одним, помещикам и арендаторам имений надлежит позаботиться, дабы прочие как следует помогали им, где потребуется. Власти наши мудры и обо всем позаботились…
Юрис выпятил грудь; можно было подумать, что именно он-то и есть тот, кто все это обдумал, и потому похвала за мудрость причитается прежде всего ему самому.
— С радостью смогу сообщить своему начальству, что из восьми требуемых от Соснового ополченцев пять вызвались добровольно. Вот вы их видите. Это люди, кои знают — коль грозит родной земле беда, всем на помощь надо встать. Может, и остальные трое сами вызовутся, тогда мне не придется напрасно терять время.
Чуть покраснев от волнения, но полный решимости, из толпы выбрался Марч.
— Я, господин офицер… Ежели кузнец Мартынь идет, так и я с ним. Правда, у меня мать есть, да она проживет, она не против.
Старуха придвинулась к сыну.
— Нет, я не против, коли другие идут, так пускай и он с ними. Обо мне тужить нечего, руки-ноги еще шевелятся, как-нибудь проживу.
Юрис кивнул головой и с довольным видом покрутил усы.
