— Можете и не объяснять, — сказал Келлер. — Какое мне до этого дело? Между прочим, вы хорошо готовите. Не думал, что богатые женщины умеют готовить.
— В Европе, может быть, и не умеют. А в Америке нас приучают к самостоятельности, учат всему. Здесь не уповают на прислугу, как за границей. Я умею готовить, умею шить, умею водить машину любой марки и с детьми умею обращаться. Я не работаю, потому что... в этом нет необходимости, а после смерти мамы мне не хотелось связывать себя. Что вам приготовить на обед? Мы могли бы и пообедать где-нибудь, если хотите. Ведь вы не видели Нью-Йорка! Можно совершить настоящую экскурсию — сходить в Центральный парк, в музей «Метрополитен», посмотреть статую Свободы. Почему бы нам не сделать этого?
— Мне нельзя никуда уходить, — ответил Келлер. — Могут позвонить. Но вам совсем не обязательно сидеть взаперти целыми днями.
— Жалко, а то можно было бы развлечься. Я люблю Нью-Йорк и с удовольствием показала бы его вам.
— Я бы тоже с удовольствием посмотрел, — сказал Келлер. Но на самом деле ему не хотелось никуда идти. Парки и музеи — это не в его вкусе.
Элизабет вспыхнула и стала совсем молоденькой, похожей на ребенка, которого лишили удовольствия. Неопытность — вот, пожалуй, самое подходящее слово для характеристики Элизабет. В отличие от богатых искушенных в жизни женщин, так не похожих на женщин, которых Келлер знал, эта американская девушка, по существу, была очень наивной, словно смотрела на мир через окно, никогда не открывая его. Келлер снова вспомнил Соуху, ее заострившееся от голода личико, запавшие глаза, повидавшие и боль, и страх, и лишения. К Соухе он всегда относился как к ребенку, даже когда они занимались любовью. С Элизабет Камерон он обошелся накануне как с женщиной, и она не выдержала, сдалась. Ведь в жизни у нее был только один любовник, не захотевший жениться. Да и что это был за любовник, который не сумел избавить ее от наивности?
— Я все время расспрашиваю вас, — сказала вдруг Элизабет. — Мне бы хотелось задать вам еще один вопрос. Вы женаты? Или у вас есть девушка?
— Есть девушка, — сказал Келлер. — В Бейруте.
Он смял окурок и отодвинулся от стола. Он не хотел говорить о Соухе. Не хотел рассказывать о ней, обсуждать ее. Он мог себе представить, что подумала бы Элизабет о беженке из арабского лагеря. Он нарочно стал пристально смотреть на ее открытую в вырезе халата шею. Халат был сшит из мягкой зеленой ткани с длинным рядом бархатных пуговиц. Он не хотел рассказывать о Соухе этой женщине, чья грудь виднелась в вырезе халата.
— Может, вы оденетесь?
— Хорошо. — Элизабет встала. Заметив на себе его взгляд, подняла руку, как бы защищаясь. — Не буду лезть не в свое дело. Пойду куплю что-нибудь на обед. А вы будьте как дома.
* * *
Мартино Антонио Регацци, кардинал, архиепископ Нью-Йорка, родился в районе Манхэттена, известного под названием Малая Италия, потому что там проживали в основном иммигранты-итальянцы. Родители его были бедными даже по меркам этого района. Отец работал на обувной фабрике, но в годы кризиса она закрылась. Три года он получал пособие, слонялся по улицам, зарабатывая по нескольку долларов тем, что помогал кому-то найти такси или подметал улицу в плохую погоду. Снег был Божьим даром, потому что за его уборку хорошо платили. Семья Регацци с десятью детьми жила в двухкомнатной квартире. Все годы, пока Мартино не поступил в семинарию, он сутками находился среди больших и маленьких детей, родственников, родителей. После смерти отца в доме не стало просторнее. Мартино никогда не оставался один, нигде на знал покоя. В доме ни на минуту не утихал шум, никогда не было тишины. Шумно было даже ночью. Кто-то храпел, плакал ребенок, просыпалась мать, кормила его, успокаивала, скрипели раздвижные кровати, на которых спали по двое, по трое, сводил с ума капающий кран на кухне. С четырех часов утра раздавался стук. Наверху жили большие семьи, а внизу — сицилийцы. Там происходили яростные драки: муж бил жену, а та визжала и просила пощады.
Мартино рос в этом кошмаре. Семья ничего не имела, часто голодала, ни у кого не было новой одежды. А когда родители уединялись в своем углу за занавеской, прикрывавшей их кровать, дети лежали без сна и слушали. И все же это был самый прекрасный дом в жизни Мартино. За двадцать восемь лет после войны где только он не жил, начиная с жалких хижин в Японии и кончая архиепископским дворцом в Нью-Йорке, нынешним его обиталищем. Рассказ о родном доме и семье стал одним из лучших выступлений Мартино по телевидению. О передаче заговорила вся страна, всю ночь на студии не умолкали звонки, редакция получила сотни тысяч писем. Архиепископ рассказал американским телезрителям о своих братьях и сестрах. Один брат стал школьным реформатором, двое других ушли в армию и были убиты, сестры вышли замуж и начали свою семейную жизнь в тех же условиях, что и родители. В кухне на почетном месте в доме стояло распятие. В лампаде никогда не иссякало масло, несмотря на все лишения, которые приходилось испытывать семье. Профессионалы позеленели от зависти, слушая Регацци. Он рассказывал о простых людях простыми доходчивыми словами. С каким достоинством он описывал их бедность и жалкую жизнь, с какой нежностью и гордостью рассказывал о матери и с каким состраданием говорил об отце! Но пусть никто не думает, что титул принес ему богатство. Он так же беден, как Иосиф Плотник, все богатство которого состояло из плащаницы. После спокойного повествования Регацци с яростью обрушился на бедность, подчеркнув, что бедность и позорные условия, в которых вынуждены жить эти люди, — это разные вещи. С экрана телевизора устами католического кардинала заявлял о себе социализм. Вот поэтому он и рассказал о своей семье, их горестной жизни. Чтобы пробудить сознание людей, и не только верующих, но всего американского народа.
Его враги понимали, что он искренне к этому стремится. Приближенные к Регацци люди, такие как его секретарь монсеньер Джеймсон, знали, что перед каждой своей знаменитой телевизионной проповедью Регацци час отводил молитвам. Он тщательно готовился к публичным выступлениям, доводил до блеска свои проповеди, со скрупулезностью кинозвезды заботился о том, как он будет выглядеть в профиль, насколько обезоруживающе действует его улыбка, И все ради единственной цели — во имя Бога помочь человечеству стать лучше. Врагов у Регацци было много, особенно в стенах церкви. Священнослужителям не нравились его известность, его страстные проповеди. Они ставили ему в пример величественную беспристрастность его предшественника.
Регацци было пятьдесят с небольшим. Он с честью прошел войну в сане судового священника. Назначение его архиепископом Нью-йоркским было следствием преобразований внутри католической церкви. Назначив кардиналом этого пламенного итальянца, Ватикан намеревался доказать свою приверженность реформам вопреки консерватизму теократии.
Монсеньер Джеймсон был старше кардинала на десять лет. Он любил спокойную жизнь, удобный установившийся порядок. Но последние три года, проклиная все на свете, он вертелся как белка в колесе: все куда-то ездил, добывал какие-то сведения, став, как и Регацци, объектом внимания публики. В узком кругу он называл дворец архиепископа тремя кругами ада, в центре которого помещается Регацци. Джеймсон хотел было уйти в отставку, но кардинал не отпускал его. Большинство должностных лиц прежнего кардинала было уволено и заменено другими. Но Джеймсон по каким-то неведомым ему причинам был оставлен, и свобода ему не светила.
Кардинал работал до часу или двух ночи, а в шесть часов утра уже служил мессу. Он не сомневался, что секретарь всегда будет у него под рукой, а это означало, что Джеймсон не смеет отправиться спать, хотя и может подремать в кресле приемной. Уже за полночь, а у кардинала из-под двери все еще виднелся свет. Монсеньер устроился поудобнее в кресле и задремал. Но вдруг, вздрогнув, проснулся. Очки соскочили со лба на нос. Рядом стоял кардинал. Джеймсон заморгал, глядя на кардинала. Но красивое бледное лицо, изнуренное тайными постами и постоянным недосыпанием, не выражало никаких признаков гнева, и Джеймсон успокоился. Регацци никогда не позволял себе пренебрегать своими обязанностями, и тем, кто так поступал, от него иногда доставалось.
— У меня есть несколько писем, монсеньер, — сказал Регацци. — Зайдите ко мне, пожалуйста.
— Простите, Ваше преосвященство, — пробормотал Джеймсон. — Я прикрыл глаза, чтобы дать им отдохнуть, и, наверное, задремал...
— Вы устали, — сказал кардинал, садясь за стол.
При свете яркой лампы было заметно, какой у него утомленный вид. Джеймсон видел его таким впервые и был поражен. Кардинал изматывал себя работой сверх всяких сил. В первый же месяц, как он был возведен в сан епископа, кто-то из подчиненных сказал о нем: «Это фанатик. Сторож мне говорил, что он по полночи проводит в церкви. Сначала тот даже подумал, что в церковь забрался воришка. Он превратит нашу жизнь в ад, вот увидите». И увидели, но только те, кто остался, кого он не заменил более молодыми, разделяющими его взгляды сотрудниками. Только я, устало подумал Джеймсон, единственный, кого он оставил. Раньше чем через час спать не ляжешь.
