Крэкнелл нахмурился:
– Я же это не понапрасну, ваше преподобие. Есть у меня задумка! – Крэкнелл удовлетворенно просунул палец между шкуркой и мясом убитого крота, чтобы проверить, насколько легко их отделить друг от друга. – Мне ли не знать, что некоторые обо мне болтают, будто я прост как пятак, – хоть я пятаков давненько не видал, я и тому рад, если пенни перепадет. – Тут он примолк и откровенно уставился на карманы Уилла, после чего продолжал: – И вот служитель Господень спрашивает, что я задумал?
– Я сразу догадался, – серьезно произнес Уилл. – Как будто сердце подсказало.
Кожа отстала от мяса так легко, словно Крэкнелл разорвал лист бумаги. Он поднял освежеванного крота повыше и, довольный, полюбовался делом своих рук; в холодном воздухе над тушкой вилась струйка пара.
– Да, отпугнуть. – Крэкнелл помрачнел, отрезал кусок проволоки, продел его в розовый кротовий нос, из ноздри в ноздрю, и трижды обмотал вокруг столба. – Отпугнуть, говорите! Так ведь еще неизвестно, кого именно я хочу отпугнуть, – а может, никто об этом и не узнает, пока не раздастся вопль и горькое рыдание, и будем мы плакать по детям своим, ибо нет их, и не захотим утешиться…[14]
Рука его, сжимавшая проволоку, затряслась, и Уилл в смятении заметил, что и нижняя губа у Крэкнелла дрожит. Первым его порывом, продиктованным столько же выучкой, сколько сердцем, было подать страждущему утешение, но это желание тут же сменилось раздражением. Значит, старик тоже поддался обману зрения, в который поверила вся деревня! Преподобный вспомнил, как его дочь прибежала домой в слезах от испуга: мол, к ним по реке кто-то подкрадывался; вспомнил и записки, которые прихожане просовывали в ящик для пожертвований: священника просили молиться об искуплении грехов, навлекших на деревню Божью кару.
– Мистер Крэкнелл, – отрывисто проговорил Рэнсом и продолжил не без иронии, пусть старик поймет, что бояться нечего, кроме долгой зимы и запаздывающей весны: – Мистер Крэкнелл, я, может, в епископы не гожусь, но всегда узнаю искаженную цитату из Писания. Детям нашим не грозит никакая опасность! Где ваш рассудок? Куда вы его подевали?
Тут преподобный вытянул руки и сделал вид, будто хлопает старика по карманам.
– Не хотите же вы сказать, что развесили здесь этих несчастных зверюшек, чтобы отпугнуть какое-то… какого-то мифического морского змея, который якобы обитает в Блэкуотере!
Крэкнелл польщенно улыбнулся:
– Любезно с вашей стороны взывать к моему рассудку, ваше преподобие, тем паче что вся деревня считает, будто у меня его сроду не было. – Старик любовно шлепнул освежеванного крота по спинке. – И все ж таки я говорил и говорю: предосторожность никогда не помешает. Если же кто из людей или зверей вздумает сунуться на Край Света, мои маленькие пугала его остановят.
Он ткнул большим пальцем за спину, на зады дома, где прилежно щипали траву две привязанные козы:
– Тут у меня, изволите видеть, Гог и Магог для компании, к тому же они дают молоко и сыр, которые так нравятся любезной миссис Рэнсом, и я не могу рисковать их жизнью! Ну уж нет! Я не хочу остаться один! – Голос его снова дрогнул, но на этот раз Уилл понял причину. Трижды за три года он стоял рядом с Крэкнеллом над могилами – сперва жена, потом сестра, а за нею сын.
Преподобный сжал плечо старика:
– Вам и не придется: у вас свое стадо, у меня свое, и оба опекает один и тот же Пастырь.
– Спасибо на добром слове, ваше преподобие, а в церкву к вам я все равно не приду. Уж я так решил: раз Всевышний прибрал миссис Крэкнелл, я к нему больше не ходок, помяните мои слова, я от них ни за что на свете не отступлюсь.
На лице старика появилось упрямое выражение, как у непослушного ребенка, и все же это было настолько лучше слез, что Уилл, еле удержавшись от смеха, ответил серьезно, вполне отдавая себе отчет, чего стоит договор с Господом:
– Что ж, раз вы так решили, я не вправе вас переубеждать. Вы человек слова.
На солончаках за домом прибывала вода; закатное солнце не грело. За болотом в Олдуинтере, в отличие от деревень на другом берегу Блэкуотера, глазам открывался простор до самого горизонта, где Блэкуотер впадал в Северное море. Уилл заметил огни рыбацкой лодки, направлявшейся домой, и подумал о Стелле – к вечеру она уставала, управляясь с детьми. Вот она отдергивает занавеску, вглядывается в сторону Дуба изменника и смотрит, как возвращается муж. Преподобному так остро захотелось увидеть жену, услышать, как дети возятся за дверью кабинета, что он едва не возненавидел вросшую в землю мшистую лачугу, но вспомнил, как Крэкнелл бросал горсть земли на сосновый гробик, и помедлил у ворот.
– Обождите-ка, ваше преподобие, – сказал Крэкнелл, – я вам кое-что дам.
Он слился со стеной дома, спустя мгновение вернулся с парой симпатичных востроглазых кроликов, которых недавно поймал, и сунул их Уиллу:
– Передайте миссис Рэнсом мои наилучшие пожелания, ей сейчас нужны силы, возраст у нее самый такой, только детишек рожать, а миссис Крэкнелл всегда говорила, что от этого кровь становится жиже.
Старик сиял от удовольствия, сделав Уиллу подарок. Тот принял его с достоинством и, чувствуя, как сжалось горло, поблагодарил: из кроликов получится отличный пирог, кстати, Джонни его обожает. Потом, чтобы сделать приятное Крэкнеллу, повесил зверьков к себе на пояс, как заправский крестьянин, и попросил:
– Расскажите мне, что вы видели, мистер Крэкнелл, потому что я уже сам не знаю, кому и чему верить. Один бедолага утонул в реке, но ведь зимой это не редкость. Ходили слухи, будто бы задрали овцу, но лисам тоже нужно что-то есть, а девочка, которая якобы потерялась вечером, утром нашлась в кладовке, где втихомолку ела мамины конфеты. Бэнкс привозит на своем баркасе странные вести из Сент-Осайта и Молдона, но мы же с вами оба знаем, что он все врет. На постоялом дворе судачат, будто бы в Пойнт-Клире из лодки украли ребенка, но кто же додумается взять малыша с собой в море, когда дни такие короткие и холодные? Скажите мне, что вы своими глазами видели то, чего нужно бояться, и тогда я, может, поверю.
Преподобный пристально посмотрел старику в глаза, но тот отвел взгляд и уставился поверх его плеча в пустое пространство.
Рэнсом знал цену молчанию, поэтому не говорил ни слова, и чуть погодя Крэкнелл вздохнул, пожал плечами, потеребил нож и ответил:
– Дело ведь не в том, что я вижу, а в том, что чувствую. Эфир же я не вижу, но чувствую, как он входит и выходит из легких, и не могу без него обходиться. Я чувствую: рано или поздно что-то будет, попомните мои слова. Вам прекрасно известно, что так уже было и будет впредь, не на моем веку, так на вашем, или ваших детишек, или их потомков, так что я препояшу чресла, и – простите мою дерзость, ваше преподобие, – лучше бы вам тоже подготовиться.
Уилл вспомнил вырезанного на церковной скамье персонажа старинной легенды и пожалел (уже не в первый раз), что в день, когда принял приход, не взял молоток и стамеску и не уничтожил резьбу.
– Я всегда на вас рассчитывал, мистер Крэкнелл, и впредь возлагаю на вас большие надежды; можете даже считать себя стражем Олдуинтера здесь, на краю света», и в знак предупреждения зажигать в саду огонь. Да призрит на вас Господь светлым лицем Своим,[15] хотите вы того или нет! – произнес Уилл и, благословив старика, отправился домой, рассчитывая чуть-чуть обогнать надвигающуюся ночь и успеть домой как раз до темноты.
Пугала Крэкнелла и его очевидный страх тревожили преподобного не потому, что он поверил, будто на дне Блэкуотера притаилось диковинное чудовище и ждет своего часа, но потому, что он чувствовал себя ответственным: его паства поддалась греховному суеверию. Все спорили о том, какого змей размера, вида и откуда взялся, но не сомневались, что он облюбовал реку и появляется на заре. Не было ни единого доказательства, что змей нападает на поселян, но с самого конца лета его винили во всех бедах, стоило заблудиться чьему-то ребенку или взрослому сломать руку либо ногу. До преподобного как-то раз дошел слух, будто из-за мочи дракона испортилась водяная колонка в Феттлуэлле и трое там даже отравились и умерли еще в канун Нового года. Стелла не раз мягко предлагала ему заявить обо всем с кафедры, но он наотрез отказывался признавать «напасть», даже после того как заметил, что по воскресеньям прихожане, не сговариваясь, единодушно отказываются садиться на скамью, где вырезан змей, словно опасаются, что тогда их страх обретет плоть и кровь.
Сумерки сгущались, и преподобный прибавил шаг, только раз оглянувшись на щербатый белый лик восходящей луны. Крепчающий в камышах ветер выл до того заунывно и монотонно, что Уилл почувствовал, как сердце затрепыхалось, точно от страха, и рассмеялся: вот вам пожалуйста, как легко испугаться невесть чего. Впереди замаячили огни Олдуинтера. Там ждали его дети – теплые, крепкие, пахнущие мылом, светлокожие, как он сам мальчишкой, целиком и полностью настоящие, упрямо заявляющие о себе, шумливые непоседы. При мысли об этом преподобного охватила такая радость, что он негромко вскрикнул (а может, хотел предупредить или напугать бродячих собак, буде встретятся на пути?) и оставшиеся полмили до дома бежал бегом. Джон уже поджидал его, в белой ночной рубашке стоя на одной ноге на столбе ворот. Завидев Уилла, малыш крикнул: «Пальцы чешутся. К чему бы?»[16] – и уткнулся лицом в отцово пальто. Почувствовав, как его шеи коснулась кроличья шерсть, Джон радостно воскликнул:
