Вот что-то от этого было в мальчике-Дале. Сызмальства. Какое-то ощущение свободы. Вот, сейчас я здесь, а сейчас — уже не так, ребята, ну и до свиданьица… И не надо.
Быть самим собой. Живым и только. Живым и только — до конца. Ведь это тоже от творчества. Что-то человек в себе бережёт. Какой-то огонёк. Лампадку. И он несёт, чтобы не расплескать. Оно дорогого стоит. Это очень важно. Вот это и есть поэт. Не обязательно сочинитель, но ходит с ободранной кожей.
Это ужасно, что он так нерасчётливо рано умер. У Зощенко в книге «Возвращённая молодость» есть об этом — почему поэты рано умирают. Потому что срабатывают, прогорают жизненные ресурсы. И они ищут пули Мартынова или Дантеса, или от чахотки… или ещё чего-нибудь. Он — молодой поэт, по нашим временам. До сорока лет не дотянул. Конечно, он был рассчитан ещё на тридцать лет вполне молодой, бурной деятельности. Активнейшей. Писал бы и сочинял, и ставил, и играл… Он был бы очень нужен и необходим в нашем «хозяйстве».
Олег был очень обыкновенный. Чрезвычайно. Прелесть его была в том, что он был абсолютно обыкновеннейший. Чуть-чуть более резкий и колючий, чем наиобыкновеннейший. Вот в чём прелесть.
Ничего от артиста. Ничего. Ни внешне, ни в одежде. Есть такие — идёт: да, я — артист. Вот выйти в театре, сыграв рольку. Потом пройтись — автографы, самодовольство.
Может, раньше они были все такие — бритые, чистые, хорошо одетые, холёные… Вот просто ничего от этого. Ничего. Наоборот, такая… «шпана». И вместе с тем у меня было какое-то ощущение нежности, как к сыну, тем более что я сочинил эту роль. Я это написал, я это придумал, я это ставлю. Я его «вывожу за дрожащую руку» на площадку. У меня к нему нежность двойная, тройная.
Плюс ещё то, что относилось только к Далю. Это ощущение бережности. Было отношение… Я потом даже проверял, может, потому что он умер… Нет, было ощущение, что он — человек с ободранной кожей, что он нуждается в нежности, в бережности. И он на это откликается сразу. Тогда я это чувствовал, но полностью не понимал.
Незащищённый, уязвимый, исключительно честный, колючий — всё есть. Олег Иванович Даль как художник интересен тем, что он чисто поставленный эксперимент. Человек. Такой существовал. Таким запомнился всем — в разные времена.
Москва, 5 декабря 1989 г.
Александр Шпеер
Со стороны прокуратуры
Насколько я помню, до начала съёмок картины «Человек, который сомневается» я Олега Даля не знал и увидел его впервые на съёмочной площадке, когда он уже появился в работе. Чисто по-человечески впечатление о нём было у меня не очень хорошее, и вот почему. На репетиции одной сцены, сейчас уже не помню, какой именно, речь пошла о паузе. И Олег с таким самоуверенным видом стал раздумчиво говорить:
— Пауза — это… Если я начну капать из стакана водой… Вода будет падать… Капля-капля… капля… Вот это и произведёт впечатление паузы.
И он это произнёс так, что Леонид Данилович — в то время уже достаточно известный драматург — со мной выразительно переглянулся: мол, учит мальчик… А для меня Даль, вообще, был «белым листом»! Я всё же промолчал, потому что было ощущение, что парень этот не простой и с ним нельзя вести себя, как с обычным молодым актёром: а ну-ка, давай, сделай то, давай — это! У него были свои идеи… Не хочу произносить плохих слов — я хорошо к Олегу отношусь, но, пытаясь «перенести» себя назад, в то время, вижу такого вот, самоуверенного, самовлюблённого мальчика, который всех вокруг поучает, как нужно снимать кино и как это делается. Вот какое было первое впечатление о нём.
На первых порах я был не очень убеждён, что Даль — именно тот молодой человек, который способен сыграть эту роль. Но потом утвердился в том, что это было совершенно правильно и абсолютно точно.
Надо сказать, что этот фильм был моим первым соприкосновением с кинематографом в качестве консультанта вообще и с Леонидом Даниловичем в частности. Мне всё это было безумно интересно, потому что я ничего тогда не знал, кроме зрительских впечатлений. И вдруг — весь процесс съёмок, с самого начала до самого конца! Поэтому я очень часто бывал на съёмках — как только позволяло время. А уж если была вечерняя съёмочная смена, то я практически всегда там был. Тем не менее, не помню ни одного раза, чтобы Олег обращался ко мне за помощью как к консультанту.
Зато прекрасно помню, как где-то в перерыве между сценами он, представляясь потомком Владимира Даля, рассказывал о том, что у них есть фамильный склеп, где лежит целое поколение Далей — прекрасных, прогрессивных русских интеллигентов, его предков. Кстати, я и сейчас не знаю, имеет ли он какое-нибудь отношение к семье того самого Даля. Но он это демонстрировал, причём с такими барственными, пренебрежительными к окружающим интонациями: вы, дескать, «на печке родились», а мои предки — в фамильном склепе покоятся! Так это и прозвучало. Не зная, так это или же нет, я нисколько не усомнился и с открытой душой готов был поверить ему, хотя про себя отметил, что парень, видимо, любит прихвастнуть…
К окончанию картины у меня от первого — не плохого, но настороженного впечатления об Олеге в этой роли произошло смещение акцента в сторону сильного улучшения отношения к нему. Впечатление о молодом хвастунишке стёрлось. Он всё время был на моих глазах в работе. Попробовав впервые кино «на корню», я очень ревностно относился к этому делу и считал, что все должны также «вкладывать и выкладываться», — в этом смысле, как трудяга, он мне очень понравился. В конечном счёте, он ведь неплохо сыграл… Есть сцены с ним просто, по-настоящему, очень хорошие, принесшие успех всему фильму.
Я помню и все эти съёмочные страдания… с репликой об ударах сапогом в живот и т. д. Это происходило с моим участием и в моём присутствии. Картина по выходе произвела впечатление, потому что, хоть эти слова и были вымараны, но в подтексте всё-таки существовали.
Мне кажется, это была одна из первых картин, где хоть как-то прозвучала такая тема. То, о чём сегодня говорят обыденно, в любой газете, широко и открыто. Может быть, даже более открыто, чем того заслуживает ситуация. В фильме же этот мотив прозвучал, и немалую… а может быть, и решающую роль в этом сыграл именно Олег Даль, с тем трагическим внутренним состоянием, которое у него чувствовалось во всём.
А вот с главным партнёром Олега по картине всё было не так просто. Сначала у Леонида Даниловича был не претворённый в жизнь проект, зафиксированный на кинопробе: снять в роли следователя Лекарева Андрея Алексеевича Попова. «Контрольно» пробовались Михаил Глузский и Георгий Куликов. Но — Попов, Попов и только Попов! Курировал же нашу картину Иван Пырьев. Я впервые с ним столкнулся на этой работе, и, в смысле колорита, это был замечательный человек. Отсмотрев пробы, он поднялся и вместо ожидаемой нами фразы: «Ну, что ж, выбор ясен — Попов» вдруг сказал:
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
