— Здравствуй…
И всё. Вообще, на этих съёмках все держались как-то кучкой, а он всё тянулся в сторонку. Сядет на камень, как роденовский «Мыслитель», подперев подбородок, и молча смотрит вдаль…
Однажды его, что называется, прорвало. И он очень сильно заплакал, уткнувшись лицом мне в плечо, как делают дети. Я совершенно опешил и растерялся — человек-то он был уже взрослый:
— Олег… Олег!.. Послушай… Ну что ты мечешься?.. Да что случилось-то?!
— Ты знаешь… у меня все… все…
И опять ревёт. Вот беда-то какая!
Слово за слово, выяснили, что он очень горюет о каких-то уже не живущих родственниках. Умерли ли они сами, погибли или были расстреляны — я не спрашивал.
— Да что ж ты так?.. Эх, па-а-арень…
Потихоньку он успокоился. И опять удалился посидеть на своём любимом камне.
А я вспоминал эту сцену двадцать лет спустя, когда был на похоронах Даля…
Троица эта — Збруев, Миронов, Даль — была просто замечательно найдена. Правда, уж очень все они любили подзуживать Андрея, не без оснований полагая его маменькиным сынком. В съёмках сцен на пляже Андрюша подходил к морю и осторожно трогал его ногой:
— 0-о-ой! Водичка-то… холодновата-с!..
А Саша или Олег мгновенно реагировали:
— Шубу тебе не дать?
Миронов делал вид, что это совершенно к нему не относится, а наутро появлялся перед камерой в плавках и… очень модном, пижонистом шарфике, обмотанном вокруг горла. Тут уже не выдерживал Зархи и вопил:
— Да ты что?!! Нет, это у тебя на шее что?!!
Из всех троих больше всего, по крайней мере творчески, выделялся Саша Збруев.
Кстати, он — единственный из троих, кто обращался ко мне по имени. А Олег с самой первой встречи-знакомства звал просто — Дядя.
Я жил в Таллине в другой гостинице, и, бывало, утром он прибегал ко мне:
— Дядь, дай денег…
— Что, «прособачились»?
— Ага…
«Сошёл» же он с этого в один не самый хороший мой день…
— Дядя! Ты чего хромаешь?!
— Много ранений имею… И контузию одну.
Ну и рассказал Далю кое-что из своей жизни. Нельзя сказать, что его «как подменили». Да, нет… Он остался всё тем же люблинским парнишкой — и в жизни, и в роли. Но уровень нашего общения по-мужски перешёл совершенно в другой тон, в другую плоскость.
Кстати, творческую дисциплину на площадке очень жёстко обеспечивал директор картины — легендарный Лазарь Наумович Милькис.
Понятно, что в Прибалтике тех лет было немало всевозможных соблазнов. Особенно для людей молодых, впервые оторвавшихся от отчего дома во «взрослую жизнь».
Хорошо помню один из приездов Василия Аксёнова на съемки в Таллин.
Выходной день, встреча, шашлыки, водка, неторопливая приятная беседа… Сидели с нами и Даль со Збруевым. Миронов — уклонился. В самый разгар застолья демонически явился Милькис (возможно, кто-то ему «настучал») и очень медленно и внятно, с мефистофельскими интонациями произнёс:
— Если вы завтра опять напьётесь и будете у меня под аппаратом спать — всех на х…
И ушёл. Может быть, потом кто-то где-то и «гудел» по-тихому, но явные и демонстративные расслабления, «по-европейски», на этом в группе закончились.
Съёмки в рыболовецком колхозе им. С. М. Кирова осенью 1961 года запомнились мне довольно хорошо. Это уже была закрытая, пограничная зона. Въезд, проход, проплыв — только по спецпропускам. Все съёмки — только на специально закреплённом за нами сейнере «170–17». Володя Семаков, встречая меня впоследствии на «Мосфильме», всегда интересовался:
— Ну, как, Иван, сейнер тебе наш не снится?
С первого же дня съёмок в колхозе всех (а особенно наших троих мальчишек) неизменно приводила в восторг одна и та же сцена. С завидной периодичностью со стороны вражеских вод в сторону советского берега прилетали воздушные шары со шпионской начинкой. Всякий раз в ответ на их появление из своего домика с устало-печальным выражением лица выходил комендант особой зоны, который сбивал «вражеское отродье» первой же пулей из огромного маузера. После чего с мрачным видом удалялся в дежурку.
А на съёмки в море мы выходили строго по графику, невзирая ни на какие шары, ни на уже начавшиеся балтийские шторма. Команда судна была маленькой: пять эстонцев и один русский — механик. В каждое плавание брали с собой ящик ликёра «Vana Tallinn» — для поддержания «боевого» духа.
Збруев, Миронов и Даль приятно поразили всех (и команду, и группу) своей внезапно обнаружившейся мужицкой крепостью, хотя условия в море оказались и для людей бывалых нелёгкими.
Ну, а для того, чтобы было понятно, как нам порой приходилось «кувыркаться», приведу один из своих диалогов с нашим капитаном Пикком:
— Слушай, Пикк, почему сейнер неуправляемый?
— Ваниа, мы руль паттерья-али…
— И что?
— Если до острофа доплывём, то ветер снесёт к берекк.
— А если нет?
— Разопьёмса о камни.
Так вот мы и снимались тогда с Олегом и его молодыми товарищами…
Последующие встречи с Далем не были частыми, но были — немногословными, что, как ни странно, мне приятно. Помню, я столкнулся с ним, когда он сыграл Шута в «Короле Лире»:
— Олег, а у тебя хорошая работа получилась!
— А-а-эх-х!
Длинная далевская рука с расслабленной кистью резко рубанула воздух и повисла плетью. Для себя я отметил: «О-о, это что-то новое!» Точно таким же жестом он отреагировал и на мои успокоения по поводу его горького участия в «Земле Санникова» — тремя годами позже.
Потом я заметил этот жест недовольства и в его экранных ролях. Но убеждён, что это просто «просачивалось» на экран из жизни. Безусловно, из его жизни, в которой он оставался непонятной многим натурой.
Да, Олег не был доволен своими работами. Постоянно хватаясь, как за соломинку, то за режиссуру, то за сочинение стихов или сценариев, он всю жизнь искал. И всю свою короткую жизнь он оставался «не при деле». Мне кажется, в этом и была трагедия этого редкого русского Таланта.
Москва, 18 января 1994 года
Леонид Агранович
Он органически не мог врать
Давайте не по порядку, чтобы потом чего-нибудь не забыть. Вот, начнём с ярославской тюрьмы.
Во-первых, когда мы приехали туда снимать, Олег попросился посидеть в камере. С уголовниками. Это было очень легко устроить, поскольку мы там уже снимали сцены, и он провёл там сутки, реализуя свой, какой-то острый, страстный художнический интерес ко всему этому. Ну, и сказал: «А что, люди как люди». Ничего такого специфического он в них не обнаружил. По-видимому, он очень легко нашёл общий язык с ними. Наверное, не самые страшные «статьи» были к нему подсажены из того, что тогда имелось… Хотя, нужно сказать, что тогда заключённые в тюрьме были самым дисциплинированным народом. Это вот сейчас там происходят какие-то взрывы, мятежи в колониях, а тогда всё было спокойно, нормально.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
