Болотников перевел глаза на Ляпунова, помолчал. Потом пояснил:
— Нагой, мыслю я, только цветики. А позади — яблочки-вислицы. Сила на нас после Нагого повалит, ее и выдюжить нам надлежит.
К исходу июля 1606 года многотысячное, оснащенное огневым боем, царское войско заканчивало подготовку к походу. А опередив главные силы, из Москвы на Кромы уже выступил с полками воевода Михайло Нагой.
В крытый боярский возок врываются зычные голоса стрелецких начальников, гудки рожков.
Растянулись конные и пешие стрелецкие полки. От алых кафтанов и шапок, что маками полевыми, расцвела дорога.
Откинулся на кожаные подушки воевода Нагой, мысли в голове обрывистые, недобрые. Черно на душе. Словно под дых ударил Шуйский Михайлу. Василию ль не знать, что Нагие лжецаревича Дмитрия поддерживали? Видать, оттого и Михаилу воеводой против черни послал.
— Ох-хо, — вздохнул Нагой, подумав: кабы не холопье войско шло на Москву, а боярское, с Шаховским да Телятевским, он, Михайло, к ним от Васьки-царя переметнулся бы…
Лик у боярина постный, глаза скучные. Чем ближе к Кромам, тем больше тревога одолевала. Слухи о Болотникове множились. Говорили, будто стал вор Ивашка под Кромами, выжидая его, Нагого.
В Карачеве призвал воевода стрелецких полковников на совет. Робко боярину, ну как побьет его Болотников, позор! Поделился сомнениями. Однако стрелецкий голова Андрей Семенов уверил:
— Осилим вора, боярин Михайло, не сумлевайся.
Ладонью отер Нагой пот со лба, выдохнул:
— Дай-то Бог, полковник Андрей. Вся надежда на стрельцов…
Возвратился десятник из Ертаульного полка, доложил воеводе: самого Болотникова среди неприятеля нет, но мятежники дожидаются его подхода с основными силами дня через три-четыре. И еще сказал десятник, что те воры, какие под Кромами, живут беспечно, к нападению стрельцов не готовы.
Боярин Михайло возликовал, в самый раз ударить по разбойникам, побить их по частям.
Разбросался лагерь болотниковцев цыганским табором. Прибывший накануне есаул Скороход ахнул:
— Ордой дикой воевать намерились?
И принялся приводить вчерашних крестьян и беглых холопов, вооруженных пиками и топорами, вилами и копьями, к воинскому порядку.
Заруцкий Мите не помощник, загулял да еще Скорохода сманывал. Но Митя устоял…
Шум и крики разбудили Скорохода. Откинул полог шатра, ночь утру уступила, в стане суета, волнение. Глянул есаул, обомлел. Вдали наготовились стрельцы. Растолкал Заруцкого:
— Беда, атаман!
Крутнулся, схватил пистолет и саблю, кинулся в круговерть, ругнулся:
— Ах, дозорные, сучьи дети, ворон ловили, проспали!
Принялся Скороход искать сотников, командует:
— Занимай оборону, разбирайся!
Поздно. Расступились стрельцы, открыв простор огневому наряду. Сея панику и смерть, рявкнули пушки, тут же заиграла медная труба, и двинулись стрельцы. Вот они ускорили шаг. Не выдержали болотниковцы, побежали.
Поймал Митя коня, вскочил. А стрельцы уже накатились.
Кто-то завопил дико:
— Окружают!
Стрелецкие начальники орут:
— Круши ворье, бей протазанами!
— Ру-уб-и-и!
Два краснокафтанника насели на Скорохода. От одного саблей отбился, другого из пистолета застрелил. И понесло есаула в потоке отступавших.
День без передыху отходили. Благо стрельцы не преследовали. К вечеру устроили привал. Сошлись сотники. Митя сказал сердито:
— Не воинство, баранов стадо. Кто в дозорах стоял? Не знаете? То-то! Врасплох застали. Как перед Болотниковым оправдаемся?
Заруцкий отвернулся, будто его не касается. Сотники молчат, головы потупили. Наконец заговорили:
— Че после драки кулаками махать!
— За битого пяток небитых дают. Теперя порядок надобно наладить, к Ивану Исаевичу не толпой валить…
Глава 4
Болотников людом силен. Астрахань взбудоражилась. Царь Илейко — Петр Федорович. Василий Шуйский наряжает войско на воров. Царское войско побито
Взбудоражило Астрахань.
— Царя Дмитрия бояре извели!
— Убили государя! Своего царя на престол возвели!
— Враки, войско царя Дмитрия от Путивля на Москву двинулось! Дьяки Карпов и Каширин в митрополичьи палаты кинулись. Их монахи черные дальше сеней не пустили, вытолкали.
— Недомогает митрополит! Изыде, не тревожьте!
Ударил набатный колокол, Афанасий Карпов и Третьяк Каширин на звонницу взобрались, стрельца, осмелившегося бить в набат, сбросили с колокольни.
Сбежался люд к Приказной палате астраханского кремля, подступил к дьякам грозно:
— Эй, Афонька, эй, Третьяк, почто самоуправствуете? Зачем стрельца Семенку казнили?
— Гиль заводите? — взвизгнул дьяк Карпов. — Вам бы крест целовать царю Василию Иванычу, а вы воровство затеяли!
— Не царь Дмитрий нами правил, а самозванец Гришка Отрепьев! — завопил Каширин.
— Не брешите, дьяки! Мы уже и про Путивль наслышаны!
— Чего? Убили Лжедмитрия! — снова закричал Третьяк. — А что Путивль? Эко пустобрехи!
Из Приказной палаты выкатился воевода Хворостинин, оттолкнул Карпова.
— Брешут они, астраханцы. Жив царь Дмитрий. А бояре с Васькой Шуйским измену затеяли. Вот видите, — Хворостинин поманил из толпы стрельца, — это казанский стрелец Васька Еремеев к нам прибыл с подорожной от царя Дмитрия. Аль может мертвый подписи ставить? Царь Дмитрий наказал воеводе путивльскому князю Шаховскому полки на Москву слать.
— Что, дьяки, изоврались? — злорадно заорала толпа.
— Воры, чернь волжская! — затряс кулаком дьяк Карпов.
— Люд, почто обиды терпим?
Попятились дьяки, а Хворостинин пальцем в них тычет:
— Смерть Афоньке и Третьяку!
— А-а-а!..
Толпа давила с ревом. Подмяли Карпова и Каширина, добивали молча, с остервенением.
Князь Шереметев, выехавший из Москвы в Астрахань, узнав об астраханской смуте, остановился на полпути, срочно отписав Шуйскому: «…В Астрахани, государь Василий Иванович, князь Ванька Хворостинин и астраханские люди тебе, государю, изменили и нас, холопей твоих, в город не пускают».
Легкие боевые струги Илейки Горчакова, поднявшись вверх по Волге, убрали паруса верстах в десяти от Астрахани, укрылись от людских глаз за речным изгибом. Безветренная волжская ширь застыла. Струги замерли, не шелохнутся на воде.
Зеленеют поросшие густым кустарником кручи, глухие, лихим людям приют и раздолье. С высокого обрывистого берега следят за Волгой дозорные. Случится купеческому каравану с низовий идти либо вниз опускаться, волжской кручи не минуют.
На носу атаманского струга на персидском ковре лежит разморенный от обильной еды и вина Илейко Горчаков, смуглый, цыгановатый казак с золотой серьгой в правом ухе.
Илейке чуть больше двадцати, однако успел он заматереть, в силу войти. С раннего детства, ровно заячий след, запутана у него жизнь, ни родства не помнит, ни близких.
Лета четыре прожил у гребенских казаков на Тереке, и взыграла разгульная душа, шальная мысль в голове засела. Выдал себя Илейко за царевича Петра, сына царя Федора. Казаки сначала посмеивались над самозванцем, а пригляделись, каков в походах, назвали атаманом и царевичем признали.
С Терека подался Илейко с казаками-гулеванами на Волгу, купеческие караваны грабили, а по весне убили царицынского воеводу, перехватили царского посла князя Ромодановского, плывшего в Персию, казнили люто…
Встал Илейко, потянулся лениво. Жарит солнце, шелковый полог не спасение. Накинув поверх атласной рубахи дорогой кафтан, посмотрел из-под ладони на обрывистый берег. Не горит сторожевой сигнальный костер, значит, покуда нет купеческого каравана. Окликнул караульного:
— Не видать ли чего?
— Ниче, государь Петр Федорович!
— Гляди в оба!
Почесал бороду, задумался. Превратна жизнь. Покуда тепло, на Волге благость, а зима наступит, придется на Яик, в казачьи юрты подаваться.
— Госуда-арь, — донеслось с берега, — из Астрахани женка к те, соскучилась!
Загоготали на стругах.
— Цыц! — прикрикнул Илейко. — Взыграли!
На струг проворно взошла Илейкина астраханская любовь, глазастая, крутобедрая Анюта, игриво повела плечами:
— Ахти, государь мой, Петр Федорович, до чего же ты нарядный и красивый.
— Смолкни! — нахмурился Илейко. — Сказывай, зачем в таку даль перлась?
— Нелюбезно встречаешь, государь, — обиделась Анюта. — Я, поди, какую дорогу проделала, весть несла. — Поджала губы.
— Сказывай.
— Присесть хоть дозволь, государь, ноженьки гудят, ровно пудовые.
— Садись, — все еще хмурясь, дозволил Илейко и кивнул на ее босые ноги. — Хоть бы котыги какие-никакие обула.
Анюта уселась на ковер.
