— Вилли Аптон.
— Да называй как хочешь, — продолжил он и, по заведенному, хитровато мне подмигнул.
Когда мы вышли, Кларисса вздохнула:
— Я чувствую себя какой-то фифой. Чудно, правда?
Я посмотрела на ее дорогущие сапоги, джинсы за три сотни баксов и улыбнулась.
А потом сказала то, о чем думала в тот момент и что прозвучало не менее чудно. Сказала я следующее. Когда у людей закончится нефть, как пророчит мой преподаватель экономики, когда вся наша инфраструктура развалится и мы не сможем обеспечивать себя привычными товарами, нам всем придется прийти в этот Музей ремесел и начать осваивать заново давно забытые и жизненно важные искусства. И я лично буду этому очень рада.
— Наш мир самодостаточен! — Говоря, я была так возбуждена, что, конечно, не видела, какую рожу скорчила тогда Кларисса. — В этом музее целый кладезь забытых знаний. Здесь делают все — обувь, бочки, колеса, метлы; ткут полотно. Здесь можно научиться животноводству и народной медицине. Это место что-то вроде запасного генератора, поддерживающего культуру. Когда рухнет цивилизация, мы можем просто приехать в Темплтон.
И только дойдя до финальной пламенной речи и посмотрев на Клариссу, я поняла, что разозлила ее.
— Вот обязательно тебе надо все испортить! — С этими словами она спрыгнула в сугроб и зашагала прочь. Маленькие красные помпончики у нее на шапке сердито подскакивали.
Перед отъездом, когда мы прощались, моя мать сжала руками лицо Клариссы.
— В этом доме для тебя всегда найдется комната.
— Ви! — в ужасе одернула я мать. — У Клариссы своя семья.
Ви на меня даже не посмотрела. Поцеловав Клариссу в лоб, она сказала что-то очень тихо, что-то вроде: «Сироту сирота видит издалека».
Уже позже, в машине, на въезде в Массачусетс, я, не сводя глаз с ледяной дороги, попросила:
— Скажи мне, Кларисса… скажи, что нашептала тебе моя мать?
Ответила она не сразу — молчала еще миль пятнадцать. Потом, закурив сигарету, хотя я никому не разрешала курить у меня в машине, выдохнула дым в приоткрытое окошко и проговорила:
— Все правильно она сказала.
И, не переставая смотреть в окно, она рассказала мне, что была единственным ребенком в семье; престарелые родители, преподаватели по профессии, души в ней не чаяли. И однажды, когда ей было почти шестнадцать, они всей семьей поехали в путешествие по Норвегии. На Дороге троллей ее отец подогнал взятый напрокат «вольво» к краю скалистого обрыва — хотел пофотографировать. Пока родители любовались сказочным видом, Кларисса отошла за дерево пописать.
Когда она вернулась, родителей не было. Фотокамера аккуратно стояла на краю обрыва. На последнем снимке запечатлелись их улыбающиеся лица на фоне расстилающегося внизу фьорда — фото отец сделал с расстояния вытянутой руки.
Кларисса металась, звала их, но они не откликались. Она стала громко кричать — ответом ей было насмешливое эхо.
Скалы внизу тщательно обыскали, но тела так и не были найдены. Кларисса вернулась в Коннектикут одна. Необходимые дела устроились сами собой. Она получила деньги по страховке, продала дом и большую часть мебели, и на руках у нее оказалась внушительная сумма. Но из родных у нее никого не осталось и не к кому было податься погостить на праздники.
Когда мы уже подъехали к стоянке перед общагой, она повернулась ко мне и сказала:
— Только попробуй растрепать кому-нибудь — я убью тебя. Поняла? Я не шучу. Умрешь больно и мучительно. Задушу, а может, и освежую, если силенок хватит.
— Ладно, не скажу. Но почему?
— Не хочу, чтобы меня жалели. — И она ущипнула меня за руку. — Никто, даже ты. Возможно, у меня с головой не в порядке. — Она грустно усмехнулась собственной шутке.
Кларисса закончила колледж и стала журналисткой, хотя ее выбор профессии поначалу меня удивил. Но ее миниатюрность, яркость натуры и чертовски обаятельная, обезоруживающая манера общения притягивали к ней людей, она вызывала у них доверие. Свою работу она выполняла качественно. И жених у нее был — Салливан Берд, парень весьма неглупый, веселый и добрый. Правда, поначалу я все никак не могла понять, как может здоровый человек, не извращенец какой-нибудь, спать с девушкой, которой по виду не дашь и тринадцати, однако в конечном счете смирилась. Салли Берд стал архитектором. Лицо у него было добродушное, как у мишки-коалы, и за Клариссой он ухлестывал с самой первой их встречи — они познакомились на концерте, и он таскался за ней весь вечер. Напрочь забыв о негласном правиле не давить на жалость малознакомой девушки, он все канючил словно в бреду: «Будь моей девушкой, ну пожалуйста!» Она поначалу смеялась, потом сдалась и, к удивлению нас обеих, обнаружила, что Салли добрый и нежный. Они были вместе пять лет. А минувшей зимой у них начались разлады. Пошло все с одной вечеринки в баре (как сейчас помню, автомат наяривал «Люби меня нежно», и вкус мохито во рту помню). Спор возник ни с того ни с сего и мгновенно перешел на личности. Салли успел обозвать Клариссу снобкой, выпендрежницей, эгоисткой и мужичкой, а она его — занудой, слабаком, безмозглым рохлей и тормозом, только к тому времени друзья наши начали потихоньку сматываться кто куда и вскоре вся компашка рассосалась.
— Я не могу выйти замуж за этого человека! — твердила Кларисса в такси по дороге домой, после того как я буквально силком вытолкала ее из бара. Он меня совсем не знает!
Целую неделю они жили порознь, но вскоре уже снова ходили под ручку. Но теперь (возможно, мне это только показалось) между ними поселилось какое-то сомнение, холодок, какого я не замечала прежде. Я стала подозревать, что иногда, отправляясь якобы в командировку на выходные, она уезжала в Темплтон к моей матери, где на втором этаже в крыле, отстроенном в семидесятые, у нее была своя комната (мы так и называли ее — Клариссина комната). Конечно, я никогда не высказывала вслух подозрений — ведь каждый имеет право на уединение.
А потом вдруг — ей было тогда двадцать девять — Кларисса обнаружила, что больна.
Однажды вечером в конце февраля мы пошли на открытие персональной выставки нашей подруги по колледжу. Хитэр была скульптором и уже приобрела известность, хотя в свое время мы знали ее только как пухленькую бойкую старосту, мечтавшую об одном — выскочить за головастого мужика. Теперь она отощала до неузнаваемости от своей растительной диеты, носила какие-то крестьянские хлопчатобумажные платья ручной работы и делала из всяких органических материалов инсталляции на тему человеческого тела — громадные сиськи, животы и пенисы из листьев, семян и сплетенных в косы трав. Мы едва успели войти и заполучить в руки по бокалу шампанского, как Кларисса вдруг вздохнула и схватилась за голову:
— Ой, Вилли, что-то я так устала! Я никогда не чувствовала себя такой разбитой!
Но я пропустила жалобу мимо ушей — все искала глазами Хитэр, чтобы похвалить ее выставку, — а Кларисса сетовала на разбитость уже три месяца. Я списывала это на ее загруженность, так как знала, сколько соков выжимает из нее работа над историей о каком-то коррумпированном полицейском из Беркли. Тогда же я, отступив от Клариссы на шаг, услышала слабый вскрик. Я повернулась. Она сидела на гранитном пьедестале под монументальной золотистой задницей, половинки которой были выложены из переплетенной соломы. «Бывший лен», — гласила табличка под сим шедевром. Кларисса была бледна как полотно и мотала головой.
— Что с тобой? — воскликнула я, присев рядом с ней на колени. Потрогав ее за руку, я поняла: у нее жар. — С тобой все в порядке?
— Не знаю. Кажется, да, — отозвалась она. — Ви считает, у меня малокровие. Я избавлюсь от него, уже начала есть побольше говядины.
— Подожди-ка, ты что же, звонила Ви? Стало быть, есть о чем волноваться?
Она пожала плечами:
— Да ты понимаешь, у меня никогда так раньше не было. И вот еще посмотри, это выскочило три дня назад. — И Кларисса, отогнув нижнюю губу, показала мне на десне синюшно-красный пупырышек величиной с горошину.
— Какая жуть! — не сдержалась я.
Она печально усмехнулась:
— Вот и Салли так же сказал. — Она залпом выпила шампанское и встала. — Все будет нормально, только мне сейчас нужно лечь. Пойдем поищем Хитэр и попрощаемся.
Всю следующую неделю мы не виделись, но когда встретились в воскресенье утром, чтобы вместе позавтракать, она показалась мне совсем исхудавшей и все время щурилась и моргала от яркого света, лупившего в окна. К тому же лицо ее было покрыто какой-то сыпью, проступавшей так отчетливо, что ее можно было принять за грим. Я обняла Клариссу и, даже не присаживаясь, распорядилась:
— Ничего не заказывай. Я веду тебя к доктору. Прямо сейчас.
— Не надо. Никуда мы не идем. В пятницу я была у дерматолога, и он сказал, что это скорее всего из-за моей пенки для умывания.
