Я прикрыла глаза, чтобы не расплыться в улыбке. Вернется доктор сейчас к разговору о том, что я бью крестьян? Если нет, то я сама сделаю это — чуть позже.
— В проклятья, стало быть, вы не верите, — кивнула я.
— Не в проклятья безбрачия, Елизавета Григорьевна. Я бы вполне допустил, что ваше состояние этой ночью было результатом ведьмовства, наука фиксировала подобные случаи. Но не то, что вы… остались без мужа. Ни одна ведьма не способна до такой степени повлиять на чью-нибудь участь.
Я убрала с лица прядь волос. Как будто мне шестьдесят, кругом одни юноши двадцати лет и девушек таких же молоденьких раза в три больше: ничего тебе, старуха, не светит. Или?.. Так и есть, и несмотря на то, что мне лет двадцать пять, не больше? Стародевичество, в отличие от венца безбрачия и прочей ереси, исторический факт.
И когда у тебя титул, отец при дворе, куча теток, содержащих великосветские салоны, и много денег на шмотки — или просто много денег, шансы есть. А мне, как мне кажется, остается смириться.
Или обрадоваться. Помимо ведьм, здесь поразительная смертность при родах. Не спасали графинь и королев, что говорить о какой-то нищей помещице. Жизнь после смерти я начала ценить втройне, и окажись я даже на месте Степаниды — не роптала бы. Боролась, но не роптала.
— Вы полагаете, раз я осталась без мужа, то немощна и беззащитна. И позволю распространять о себе слухи, не отражающие действительность. Кто вам сказал, что я избила Степаниду? И так уверенно, что вы не усомнились?
А ведь Татьяна говорила, что еще в двадцать лет меня надо было свезти в лес. Что это я навлекла на всех проклятье. Увы, речи ее были эффектны, но мало соответствовали правде, потому что имение не закладывают прихоти ради. Черт с ними, с крестьянскими байками. Крестьянские сплетни могут мне навредить куда больше.
— Ваша баба сама и сказала, — отозвался доктор с заминкой. Не знаю, то ли он прикинул, хватило бы у меня сил так избить Степаниду, то ли его поколебала моя уверенность. Я выдохнула и махнула рукой, что озадачило доктора еще больше.
— Я приказала ей находиться в доме, запретила видеться с мужем и намерена его в ближайшее время продать, — озвучила я свои планы. — В солдаты ли или, может, кому-то еще. Надеюсь, закон пока еще оставляет за мной как за помещицей право распоряжаться моим имуществом по моему собственному усмотрению.
Я говорила и поражалась, как легко и непринужденно вылетают из уст ужасные слова. Ужасные — при всем моем отношении к роду человеческому, не то чтобы я считала себя избранной и выше всех, но отдавала себе отчет, кто на что был способен, — при всем моем скептицизме к судьбам людей я признавала за ними право выбора. Даже право творить глупости — если они были никому, кроме них самих, не во вред.
А сейчас я держалась как некто, кому продать человека легче, чем кота или лошадь. Подумаешь.
— Она вас оговорила? — нахмурился доктор. Ты идиот или притворяешься, чуть не выпалила я и прикусила язык. — Дайте плетей, чтобы было неповадно.
Логика старых добрых времен. Забить крестьянина до смерти в наказание не считается деянием, за которое следует штраф?
— А с вами что прикажете делать? — равнодушно спросила я. — Вы неплохо разбираетесь в законах, скажите, что следует за вымогательство и шантаж?
Язык мне стоило придержать. Доктор непонимающе улыбнулся, и до меня вдруг дошло, что законодательство этого времени не знает, что это такое. Что-то нематериальное, недоказуемое, что лишний раз лучше просто не трогать, как банальную семейную ссору без рукоприкладства.
— Я всего лишь хотел вам помочь.
Благородное дворянство, опора престола; балы, разодетые дамы и красавцы-уланы. Бездельники, игроки, моты, подлецы, не знающие, чем заняться от скуки, и не задумывающиеся что-то в своей жизни поменять. Что-то мне намекало, что любой император с радостью бы ликвидировал их как класс, если бы не пекся так за наличие своего зада на троне.
— Благодарю вас. И больше я вас не задерживаю.
Доктор ушел. Я села на кровати, подобрала одеяло и думала. Что мне делать? У меня еще мало сил, но на несложные хозяйственные дела меня хватит. Нужно встать, умыться, одеться и посмотреть, как идут дела с продуктами и переписью имущества и одежды.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Посидев еще немного, я спустила ноги с кровати, умылась из кувшина, стоявшего у небольшого фарфорового тазика, расчесала и заплела волосы в обычную девичью косу. Потом открыла шкаф с рассохшимися дверцами — он приютился в нише, вчера, когда я только вошла, я его и не замечала, пока Авдотья не вытащила халат. Нечто похожее на халат — а скорее, утреннее платье, хотя был уже день давно — я вытащила и сейчас. Надеть платье оказалось легче легкого, ткань приятно ложилась к телу, пусть и была заштопана в нескольких местах.
Есть я не то что не хотела — не могла, и поэтому вышла из комнаты, дав себе слово сделать хотя бы половину из того, что наметила.
Первым делом я отправилась смотреть, как крестьяне переносят еду. Две женщины, мне совсем незнакомые, под руководством Анны работали споро, и нареканий у меня не возникло. Из чего я сделала вывод: крестьяне намного лучше господ знают, как обращаться с припасами. Я полагала, слухи о том, что я планирую сделать и кого как кормить, уже разошлись, и бабы старались на совесть: есть потом самим. К моей радости, порченых продуктов было немного, и Анна, когда я к ней подошла, даже пожаловалась, что этого не хватит до нового урожая для единственной нашей свиньи и порося.
— А ей бы, барышня, еще и кабанчика, свинке-то, — с видом не то заговорщика, не то свахи зашептала Анна. Я легко согласилась, заметив, что размножение свиней можно оставить в ведении Луки и не ставить меня в известность.
Мы пошли по комнатам смотреть, какие запасы уже разложили. Я указала, что всего слишком много, что часть испортится все равно, спросила, где то, что на продажу, и Анна запричитала, мол, не так поняла. Я ей ни на грош не поверила, но простила. Трудно отказываться от того, что вот же, лежит перед глазами. Но необходимо.
Анна объясняла, чего и сколько она готовит, какие продукты ей для этого нужны, я кивала и указывала невесть откуда взявшемуся Кузьме класть в корзины излишки. Излишков было много, корзины только две. Кузьма молчал, вздыхал, но возражать не смел. То ли он был глупее всех прочих, то ли наоборот.
Убедившись, что с припасами пока все идет как должно и есть вероятность, что так и закончится, я отправилась искать Авдотью. Кузьма, который пришел, как оказалось, ко мне, остановил меня и показал в сторону зала. Меня там кто-то ждал, и несмотря на то, что вид у меня был, наверное, неподобающий жутко, я наплевала в который раз на этикет и направилась туда.
Ждал меня тощий пожилой человек, на вид форменный прощелыга, но я была далека от скоропалительных выводов. Гостем оказался приказчик моего кредитора — графа Александровского, и явился он предъявить мне счет за загубленную лошадь. Я отметила, что видом моим он шокирован не был.
— Передайте графу, что я с ним поговорю завтра или послезавтра, — сказала я. — Сейчас мне неможется. У меня есть к нему несколько дел, так обсудим.
Приказчик и это спокойно съел, чем явно расположил меня к себе. Я после этого разговора почему-то испытала голод, пошла к себе в комнату, поела немного каши, а затем спросила, где отыскать Авдотью.
Она нашлась на заднем дворе, или, точнее, хозяйственном. Ее окружали несколько сундуков, из них несло горьким и кислым, просто столб этой вони стоял, но, подойдя ближе, я увидела, что воняет не содержимое, а то, что призвано сохранить его от порчи. Аналоги нашей полыни и прочих трав, и здесь они наверняка были куда результативнее: вынести подобный запах не могло долго ни единое живое существо. Как Авдотья перетряхивала мои пожитки, для меня осталось загадкой. Я даже закашлялась.
— Вот, барышня, — обвела рукой Авдотья мое богатство. — Все, что ваше старое да в сундуках с прошлых лет хранится. Но шубы-то еще добрые, как продавать их?
