— Завтра, завтра!
Гавриловна всмотрелась в Ольгу Степановну.
— Что-то ты не в себе. Не прихворнула?
— Устала. Разбуди Надю и Сеню, минут через пять заберу их.
— И не думай! У нас на диване им лучше. Солнце встанет, тогда бери.
Гавриловна ушла. Соломатин, провожавший последних гостей, вернулся, налил две рюмки портвейна, одну поднес жене. Она покачала головой.
— Больше не хочу. Да и в честь чего, Сережа? Он радостно объявил:
— В честь того, что одни, как молодожены.
Он поднял жену на руки и закружился по комнате. Она смеялась и пыталась соскользнуть.
— Пусти, сумасшедший! Ну, пусти же!. — Всю ночь буду на руках носить!
— Милый, голова кружится. Отпусти, пожалуйста. Нужно серьезно поговорить.
— Скажи по-нашему: брось, а то уронишь!
— Хорошо: брось, а то уронишь.
Он осторожно опустил ее на диван, сам сел на пол возле нее.
— Пришвартовался, Оля. На вечном якоре у ног жены. Она с нежностью смотрела на мужа.
— Мальчишка ты, Сережа! Не взрослеешь.
— Взрослеть подожду до седых волос. Это не скоро. Так о чем твой серьезный разговор?
— О нашем будущем. Но не о том, когда появятся седые волосы.
— Будущее — завтра. До обеда гуляем. Обедаем на Морском бульваре в «Трех дельфинах» под рокот волн. Вечером — в театр. Подходит будущее, которое называется «завтра»?
Ольга Степановна помедлила с ответом, стараясь распознать, понимает ли он, о чем она заводит речь. Лицо мужа не выражало ничего, кроме радости, что они остались одни. И от того, что он явно не догадывался о цели беседы, она не решилась сразу приступить к главному. Она уклончиво ответила:
— Я о будущем, которое подальше, чем завтра.
— Тогда послезавтра. Начинается наш месячный отпуск. О нем можно изъясняться лишь стихами и музыкой. Тум, тум, тум, бум, бум, бум!
Он энергично ударял локтями по полу, хлопал кулаками по надутым щекам. Ей было совсем не до смеха — страшило задуманное давно уже объяснение — но она невольно рассмеялась.
— Сережа, не дурачься!
— Никогда не был таким серьезным! Детишек завезем к бабушке с дедушкой, а сами — на Кавказ! Баку, Ереван, Тбилиси, Батуми, Сухуми, горные перевалы… Весна, бушующие горные ручьи. И мы их вброд, ты у меня на руках. А если и там скажешь: «Брось, а то уронишь!» — в клокочущий омут швырну!
— Чтобы отделаться от меня?
— Чтобы спасти тебя. Так хочется, Оленька, спасать тебя! Устраивает это горькое будущее?
— Нет!
Он с удивлением сказал:
— Почему — нет? Вместе же обсуждали этот план еще до рейса.
— За три с лишним месяца твоего рейса многое переменилось.
— А что случилось важного за те три месяца, что меня не было?
— Это и было единственно важное — что тебя не было. Удивление его все увеличивалось. Теперь она твердо знала, что муж и не подозревает, о чем она заводит разговор. Он смотрел так, словно не соображал — захохотать или рассердиться. Он сдержанно сказал:
— Не понимаю…
Он встал, демонстративно отряхнул колени, пододвинул стул и сел напротив жены.
— Я слушаю. Что произошло? Что с тобой случилось? Она наконец решилась:
— Я о слухах, которые пошли по городу. И о том, что сегодня говорил Николай Николаевич. Ты помнишь его слова?
Он ответил сухо:
— Но он говорил о многом. И слухи тоже ходят разные.
— Я говорю о перестройке вашего промысла.
— Собираешься пополнить собой великую армию наших рационализаторов?
— Не надо насмешек, Сережа!
— Ты пока ничего ясно не говоришь.
— Просто побаиваюсь тебя. Ну, хорошо, начну с фактов. Первый — промысел из экспедиционного становится круглогодичным. Это, очевидно, означает, что суда круглый год будут находиться в океане. Раньше на три месяца уходили в море, сейчас будут уходить на год. Верно?
— Нет, неверно. Суда будут совершать прежние трех-четырехмесячные рейсы, только приходить и уходить неодновременно. И промысел не прекратится от того, что каким-то судам нужно возвращаться. Отменяются лишь караванные выходы и приходы.
— Хорошо, останутся прежние четырехмесячные рейсы… Но промысел, начатый в каком-нибудь районе, будет длиться уже не три месяца, а год? Теперь верно?
— И теперь неверно. Целый год в одном районе промышлять невозможно, рыба ведь полный год не держится на одном месте, она приходит и уходит. Но, вероятно, пять-шесть месяцев — срок реальный. В одном районе океана осенне-зимний промысел, в другом — весенне-летний. Не понимаю, для чего это тебе нужно?
— Сейчас поймешь. Перехожу ко второму факту. О капитане Соломатине начальство самого лучшего мнения, ему прочат повышение. Что за повышение? Командовать плавбазой, вместо траулера?
— Вряд ли. В капитан-директоры нужен человек с любовью к экономике. Это ведь не только судно, но и завод. Я моряк, а не производственник. Многие больше меня подойдут на плавбазы.
— И я так думаю. Березов намекал — на плавбазу прочат Трофимовского. Что же готовят Соломатину? Такому удачливому, такому образованному моряку?
— Откуда мне знать?
— Не знаешь? А я знаю! Никто мне не говорил, а я все равно знаю. Уверена, что тебя назначат руководителем промысла, одного из тех, которые организуют на полгода в каком-то районе океана. Не знаю, как ты будешь тогда называться — начальником промысла, командиром или просто флагманом, но что это будешь ты, убеждена.
Он сдержанно сказал:
— Предложения такого пока официально не делали. Она настаивала:
— А неофициально? В дружеских разговорах? Он ответил уклончиво:
— Мало ли какие разговоры заводят?
— Мне о таких разговорах ничего не сказал!
— Не хотел раньше времени волновать. Разговоры всегда ведутся — и о важном, и о пустяках. Не все же валить на тебя.
Она со злой иронией возразила:
— Важное — твое служебное повышение? А пустяки — повеселиться с женушкой в отпуске. — Ее голос задрожал. — Важное и пустяки! Обо всем говорили, обо всем думали! Об одной лишь малости не подумали — обо мне! Все рассчитывали, меня одну не приняли в расчет! Такой крохотный пустячок — я!
— Оля, нельзя же так! — сказал он с досадой. — С чего ты раскричалась? Борис Андреевич услышит, Мухановы за стеной.
— Пусть весь дом слышит, что я больше не могу. Всему городу крикну: не могу, не хочу больше!
— В первый раз вижу истерику у тебя, — сказал он.
— А ты сколько меня вообще видишь? — воскликнула она с горечью. — Два месяца в году! А что со мной, когда ты в море, ты видишь? Ты видишь, как я ночи не сплю, все думаю — где ты? Жив ли, здоров ли? Ветер шумит за окном, вся дрожу — ох, шторм в Атлантике, вас разбивает, вас несет на скалы! Дождь пойдет — у вас гроза, ураганы! Мороз ударит — обледенение! Все дни страхи, все ночи страхи!
Он пересел на диван, обнял ее, она прижалась головой к его плечу. Минуту они молчали. Он ласково заговорил:
— Понимаю тебя, Оля. Но ведь ты не одна. Все твои подруги…
Она мигом взорвалась и оттолкнула его.
— Что мои подруги?. Что? Может, они мужей своих не так любят, может, по натуре поспокойней, может, заводят тайных дружков, а может, хуже моего терзаются. Не знаю и знать не хочу! Сил моих больше нет! Доля рыбачки хуже доли солдатки. У солдаток разлука с мужьями всего на два, на три года — и солдаток все жалеют. У рыбачек разлука с мужьями на всю жизнь — и никто их не жалеет, все считают, что одинокое существование в порядке вещей. Не хочу больше такого порядка! Сколько ночей просыпаюсь, обнимаю твою подушку — нет тебя, нет! Хватит с меня одиночества!
— Уже скоро десять лет хожу по морям… Сперва на юге, теперь здесь.
— Вот именно! Юбилей будем справлять — десять лет одиночества и мук! А сейчас эта ваша перестройка!.. Удвоят муки, удесятерят тоску — и назовут это: «Рационализация промысла» и «Муж продвигается по служебной лестнице»! Не хочу такого продвижения! По три месяца терзалась без тебя, теперь велят по полгода? Сердца нет у людей!
— Ты ставишь меня в немыслимое положение! — сказал он хмуро.
Она опять взорвалась:
— Тебя ставлю? А в какое ставят меня? Еще раз спрашиваю, почему никто не поинтересуется, каково мне? Посмотри на меня, я ведь еще молодая, правда? И я красивая, по крайней мере, ты всегда уверял меня в этом.
Он еще надеялся шуткой повернуть течение разговора.
— Если и ошибался, то искренно. Для меня ты лучшая из всех женщин на земле. Надеюсь, ты не сердишься, если я и преувеличиваю твои достоинства?
Она чуть не застонала:
— А для чего мне все эти достоинства, если тебя нет рядом? Для чего мне быть красивой и молодой?.. Когда я иду по улице, многие мужчины оглядываются, а мне горько, ты этого не видишь, даже поревновать меня некому. И я думаю об одном: все лучшее во мне пропадает, я вяну, сохну, безвременно старюсь… Ни для кого, ни для чего — одна мысль! Сережа, тебе не страшно, что меня посещают такие мысли? Они ведь могут привести к беде!
