— Оставьте, я не сержусь. Скажите лучше, что вы намерены делать с алмазом?
— Не знаю, ей-богу, не знаю… Будьте благодетелем, господин Гершфельд, научите, в долгу не останусь.
— Я вам посоветую вот что. Нынешним летом в Париже открывается Всемирная выставка. Ее проспект был напечатан в газетах. На выставке будут оцениваться и продаваться, с разрешения владельца, конечно, присланные драгоценные камни. Советую вам послать туда ваш алмаз. Да что откладывать, давайте сейчас и отправим!
…На следующий день Василий Васильевич уехал в Нюю. Все лето он не находил себе места, ждал вестей из Иркутска. В лавчонке своей почти не появлялся, мелочную торговлю возложил на жену — тошно было считать медяки нюйских обывателей, когда впереди в золотом ореоле маячили сто тысяч. Осенью, когда ночи над Леной стали чернее сажи, Кокорев получил наконец вызов из Иркутского банка.
По прибытии в Иркутск он сразу, не заглянув даже к Гершфельду, отправился в банк. Строгий служащий в золотом пенсне и с генеральскими бакенбардами долго выяснял его личность, проверял документы. Удостоверившись, что перед ним Кокорев, спросил:
— Вы посылали на Всемирную Парижскую выставку алмаз?
— Как же, посылал. Вот при мне и квитанция, извольте взглянуть.
— Тэк-с… — Служащий возвратил квитанцию. — На ваше имя, в счет оплаты стоимости вашего алмаза, поступило двести тысяч рублей.
Кокорев осторожно кашлянул и робко огляделся по сторонам, словно желая удостовериться, что происходящее не сон.
— Что-с?
— Двести тысяч рублей, на ваше имя, за алмаз… Понятно вам? — старался вразумить его служащий.
— Хе-хе-хе, понятно, как же-с… Я к тому: не было бы ошибки. За три фунта табаку… Хо-хо… Да и табак-то дрянь!.. Может, сто тысяч?
Служащий пожал плечами, но не удивился. За долгое время работы в банке он нагляделся на всяких клиентов. Обыкновенно, внезапно разбогатевший человек на первых порах теряет голову.
— Вы сейчас все деньги возьмете, или, может быть, часть оставите? Мы даем два процента годовых.
— Все заберу. Нет, пожалуй, часть оставлю… Э, нет, все так все!..
Служащий пристально посмотрел на него поверх пенсне и сказал:
— Послушайте доброго совета: пойдите-ка сперва домой да опомнитесь, а деньги от вас не уйдут.
Кокорев вышел из банка и остановился, соображая, куда направиться. «К Гершфельду? Ну, конечно, куда же еще. Ошарашу сейчас новостью, небось обрадуется, хватим по стаканчику коньячку. Еще бы не обрадоваться, десять тысяч за здорово живешь!..»
Кокорев замедлил шаг. Воспоминание о хранящейся у Гершфельда расписке несколько охладило его восторг. Он уже чувствовал себя богачом, уже мечтал о собственных пароходах, о большом хлебном деле, о собственном золотом прииске, а тут вынь и отдай десять тысяч какому-то ювелиришке. «За что? Неизвестно. Так, ни за что… Добро бы хоть тысячу, ну, две, а то десять… Эка!.. Это за честность-то? Да и какая, к шутам, может быть честность, если за нее платить приходится? Жульничество одно. Грабеж… Этакие-то честные в Нерчинске руду копают… Нет! Ежели ты по справедливости, и мы тоже будем по справедливости, кое-чему, слава богу, обучены…»
Он повернул к зданию банка…
Через час Кокорев сидел в кабинете ювелира.
— Обмишурились мы с вами немножко, господин Гершфельд, — говорил он, весело поигрывая хитроватыми глазками. — То есть как раз вполовину. Алмаз мой продан в Париже за пятьдесят тысяч.
Василий Васильевич действовал наверняка, зная: банк свято хранит тайну вкладов.
Гершфельд усмехнулся, покачал головой.
— Не может быть. Позвольте вашу чековую книжку.
— Да нет у меня никакой книжки, — развел руками Кокорев.
— Как? Разве вы забрали из банка все деньги?
— Подчистую. У меня нет такого обыкновения, чтобы с банками связываться. Бог уж с ними. Свой-то карман надежнее. Вот-с, извольте удостовериться.
Кокорев положил на стол пачку пятисотрублевых кредиток. В голосе его было столько искренности, что Гершфельд не знал, что и думать. Неужели он мог так ошибиться в цене? Впрочем, возможно, что парижские знатоки обнаружили на камне какой-то изъян, не замеченный им.
Между тем Кокорев отсчитал пять кредиток, остальные деньги спрятал во внутренний карман.
— Позвольте расписку и получите по уговору две с половиной тысячи.
«Вот так-то будет по справедливости», — подумал он.
…На обратном пути Василий Васильевич Кокорев, теперь не последний на Лене человек, купил два дома в Киранске, куда он решил перебраться из Нюи. Тесно показалось в родной деревне с двумястами тысячами в кармане. Ни знакомые, ни родственники, ни даже супруга не знали о свалившемся на него богатстве, о его новых планах.
В эту зиму он решил, как обычно, ехать в тайгу. Прозрачный камень, за который где-то в неведомом Париже платили бешеные деньги, завладел его воображением.
6. Хитрая лиса
Опять подули с севера злые, холодные ветры, земля окуталась снежным одеялом, ледяной панцирь покрыл таежные реки. Снарядив двенадцать нарт с товаром, Кокорев отправился в путь. На этот раз не пушнина была главной целью его поездки. Пушнину скупал только для видимости, при этом каждого охотника расспрашивал о красивом прозрачном камне. Нет, никто не видел такого камня.
Переезжая от стойбища к стойбищу, добрался, наконец, до юрты охотника Бекэ.
Постарел Бекэ за год, кожа на лице усохла, покрылась мелкими морщинками, нелепо топорщилась жиденькая бороденка — голод пришел в юрту. Год выпал неудачный: не было рыбы, не было зверя. И табак весь вышел — много курил Бекэ, чтобы заглушить сосущее чувство голода, рассеять горькие думы. Вот почему в этот раз он особенно обрадовался приезду торговца.
Лишь только Кокорев вошел в юрту, Бекэ достал трубку и, получив щепоть табаку, жадно затянулся.
Кокорев присел у камелька, погрел окоченевшие пальцы.
— Вижу, старина, жизнь в нынешнем году худая. Много приготовил пушнины?
— Э-э, почти совсем нет. Кедрач летом урожая не дал — белка ушла. Мышей не стало — лисица, горностай, колонок тоже ушли. Зверь, он, как человек, без пищи не может.
— Да, видно, одной пушниной не проживешь, — посочувствовал Кокорев. — А не находил ли ты красивых камней, вроде того, что продал мне в прошлом году?
— Э-э, нет, не находил, однако.
Тем временем вскипел чайник. Сели пить чай. Совсем нечем было покормить гостя, поэтому Бекэ часто и тяжело вздыхал. А торговца, видно, это вовсе не печалило, он весело посмеивался, хитровато щуря быстрые глаза.
Покончив с чаем, обратился к хозяину.
