Евгений Петрович. — А ты, оппозиция, невинной не прикидывайся! И родственнички у тебя не
оттуда!
— Мои дед и отец — ученые, — возразил ФМ.
— Дед твой совковый лауреат, значит, в системе был. Батя МГИМОшник, значит, шпион. Ну и ты, уточки-стаканчики. Школа с золотой медалькой, учеба на бюджете в понтовом ВУЗе, стажировка в мажорской клинике. Весь твой либерализм — массовые гуляния!
Федя позволил спровоцировать себя на конфликт. Отзеркалил агрессию.
— Что, майор, проштудировал досье? Молодец, пять… тысяч тебе премия от жуликов и воров!
— Не платят за тебя, не обольщайся.
— А, так ты на добровольной основе с биографией моей ознакомился? Стесняюсь спросить: заняться нечем?
— Ты понимаешь, где ты, чувак? — Блеклые голубые глаза Финка, казалось, еще чуть выцвели.
— Понимаю, по запаху. — Мистер Тризны уже досадовал, что затеял конфликт с этим смахивающим на диковинную помесь рептилии и хаски ментом. Слиться бы аккуратно, обнажив некомпетентность и тупой детский энтузиазм.
— Здесь своя песочница… болотница. И про каждого хмыря, что тут нарисовывается, я выясняю все. У меня статистика по тяжким самая низкая в области. Изнасилований, педофилии и «домашки», считай, нету!
— Фальсифицируете статистику?
— Неа. Выясняю все про каждого хмыря, что тут нарисовывается.
— У вас хмырь жену зарезал! — вспылил Федя. — Только что!
— А чего я тебя с собой зову?! — Майор закурил. Долго терпел. — Ради общества твоего? Подозреваемый — племяш Рузского, сын…
— Гниды! — вякнул Василич.
— Гниды, — подтвердил Финк. — Селижоры сынок. Владя Селижаров, ботан-троечник, в жизни воробья не пнул! Надо его осмотреть, раскопать, что с ним стряслось! Какого хуя он на супружницу попер! Прости, Анфис.
— Вы за слова не извиняйтесь, дядь Жень. Вы моего папу ищите!
— Herra, anna minulle voimaa («Господи, дай мне сил» — финск.), — пробормотал полицейский.
Федя задумался: почему мент с русским именем-отчеством, российской ментальностью и немецкой фамилией ругается/молится на карельском/финском? Интересный тип. Весьма.
— Едем. — Тризны накинул куртку из эко-кожи поверх свитшота оппозиционного политика N.
— Последователен ты, парень! Кремень! — съехидничал Евгений Петрович. — А ты, Волгин, у меня под статьей ходишь! — погрозил он слесарю. — Сволочей в нашей стране хуярить он решил! Это привилегия. И даже — не моя.
Мелькали собаки, старики и склады. Аптеки, оптики, заборы из бетона и профнастила, мусорные пустыри. Майор Том водил лихо, как Мика Хаккинен и Кими Райкконен (сядь они за баранку «бобика»).
— Георгий Селижаров. Селижора. Выжил в девяностые и не переобулся. Он на войне, — информировал Федю Финк.
— С кем?
— С мелкими оптовиками, браконьерами, с пацанами, которые толкают «соль для ванн».
— Кто не отстёгивает?
— Ага. И с бабами, кто не дает. — Петрович скрежетнул зубами. — Я дочь в одиннадцать лет отослал к семье жены, в Хабаровск. Красавица росла. Теперь она меня знать не желает. Теща нашипела, что я их бросил. Откуда в бабах яд, а?
— Не называйте женщин бабами, — порекомендовал психотерапевт. — Многие девушки сегодня увлечены феминизмом. Извинитесь перед дочерью, объясните ситуацию, признайте, что не сделали этого раньше, так как считали ее ребенком.
— Она в одиннадцать лет не ребенком была?
— Сколько ей?
— Пятнадцать.
— Когда бомбу обезвреживаете, вы ей командуете «Отставить взрыв!» или по инструкции действуете?
— Ясно. Разминирую дочь.
Федя с удивлением подумал, что данный конкретный мент не безнадежен.
Они остановились напротив здания, словно телепортированного в Береньзень из шведского Мальме. Новое, средней этажности. Его стены украшал фиброцементный сайдинг под дерево, балконы обвивал плющ. К крыльцу парадной примыкал удобный пандус! Теодора менее поразила бы панда на улице Береньзени.
Обладатели квадратных метров в «Плазе» зевали во дворе. Из кроватей буржуев изгнало частное охранное предприятие «Гипербореец».
Федя возмутился. Негромко.
— У них нет полномочий!
— Им скажи! — буркнул полиционер.
Доктору Тризны почему-то не хотелось дразнить «питбулей», выстроившихся по периметру «Плазы». Инстинкты у homo sapiens, может, и отсутствуют (дискуссионный вопрос), а здравый смысл, к счастью, встречается (не у всех).
Помимо трезвомыслия, существует опыт. Дцать лет назад Финк, дембельнувшись, пошел в Береньзеньский отдел вневедомственной охраны, ныне расформированный. За пятьсот пятьдесят тысяч ельцинских рублей. Он стрелял «питбулей», «питбули» стреляли в него.
«Клуб «Зо. тая ры. ка» на уг… Ордж…..дзе и Красной. Драк. с прим……. холод…. …жия» — гудела рация.
Жека рванул на место преступления. В «Золотой рыбке» среди осколков бутылок и водочных луж уборщица Тоня посудной губкой вытирала кровь с шеста. Под долбежку капроновой «музыки».
«А если Он?
А если больше никогда?
И только сон,
Где будем вместе мы всегда?»
Финк отпихнул Тоню, чем пресек порчу улик, и распорядился о предоставлении ему отвертки для демонтажа трубы металлической полированной (т. н. «шеста», «пилона», «руры»). Синонимов накидали стриптизерши, очевидно рожавшие, не раз, некоторые — недавно. Юный и стопроцентно гетеросексуальный Евгений готов был им заплатить, лишь бы они оделись.
Пока лейтенант Финк раскручивал болты в креплениях «руры», тылы он не оборонял. Его вырубили ударом по затылку. Оклемался он в подвале. В наручниках. В ужасе: опять Чечня?! Он же уехал! Он домой вернулся, оплатив долг государству за манную кашу на воде в детском садике и мудрость химически завитых теток в школе кровью. Своей и чужой.
Жека взвыл. Прибежали хари. Не бородатые, бритые, славянские. За харями шествовала Морда.
— Че, мусорёныш? — «Она» наклонилась к лейтенанту. Узнала бывшего одноклассника и осклабилась. — Финик? Тебя хачи не порешили?
— Не, Жорик. У них с математикой плохо. Как твое плоскостопие?
Жорик расхохотался. И засадил носом лакированного ботинка Финку промеж ребер. Тот стал хватать ртом воздух. Не закричал. Селижаров сузил глазёнки, нахмурил лбище. От чеченских «полевиков» его отличало немногое.
После войны Жека делил неприятных ему людей на две категории: идиот и мостагӀ (чеченск.). Враг. Георгий Селижаров был мостагӀ.
***
Анфиса не могла уснуть, поэтому замесила тесто на пирожки. Лапшевик соседа-врача она скушала без удовольствия (сыр горький, с перцем перебор). Но Федор кухарничал, старался. Посуды столько перепачкал! Отплатить ему вкусненьким будет хорошо.
Девушка включила на телефоне радио. Играл шлягер из девяностых «Любовь — мимо». Мама его обожала, а папа глядел на подпевающую маму очень-очень грустно.
«А если Он?
А если больше никогда?»
Анфиса представила Рому Плесова. Высокого, красивого. Волосы уложены гелем. Между ног мопед с языками пламени на бортах. Разревелась. Слезы жили у неё под веками. Стих Маргариты Междометие, фото котенка под дождем, печальная история в паблике «Твари — по паре, я — одинока», и она рыдает.
— Дура ты, мышка.
Кажется, Анфиса задремала. Ей чудился шепот Мухина. Ворчливый и добрый. Чудилось, что папа, только уменьшенный, стоит на подоконнике, кутаясь в ватную курточку.
— Доча, слушай. Паренек погибнет. Полезет, куда
