Июль 1925
Спит ковыль. Равнина дорогая,
Спит ковыль. Равнина дорогая,И свинцовой свежести полынь.Никакая родина другаяНе вольет мне в грудь мою теплынь.
Знать, у всех у нас такая участь,И, пожалуй, всякого спроси -Радуясь, свирепствуя и мучась,Хорошо живется на Руси?
Свет луны, таинственный и длинный,Плачут вербы, шепчут тополя.Но никто под окрик журавлиныйНе разлюбит отчие поля.
И теперь, когда вот новым светомИ моей коснулась жизнь судьбы,Все равно остался я поэтомЗолотой бревенчатой избы.
По ночам, прижавшись к изголовью,Вижу я, как сильного врага,Как чужая юность брызжет новьюНа мои поляны и луга.
Но и все же, новью той теснимый,Я могу прочувственно пропеть:Дайте мне на родине любимой,Все любя, спокойно умереть!
Июль 1925
Не вернусь я в отчий дом,
Не вернусь я в отчий дом,Вечно странствующий странник.Об ушедшем над прудомПусть тоскует конопляник.
Пусть неровные лугаОбо мне поют крапивой, -Брызжет полночью дуга,Колокольчик говорливый.
Высоко стоит луна,Даже шапки не докинуть.Песне тайна не дана,Где ей жить и где погинуть.
Но на склоне наших летВ отчий дом ведут дороги.Повезут глухие дрогиПолутруп, полускелет.
Ведь недаром с давних порПоговорка есть в народе:Даже пес в хозяйский дворИздыхать всегда приходит.
Ворочусь я в отчий дом -Жил и не жил бедный странник.... . . . . . . . . . . . . . .В синий вечер над прудомПрослезится конопляник.
<1925>
Над окошком месяц. Под окошком ветер.
Над окошком месяц. Под окошком ветер.Облетевший тополь серебрист и светел.
Дальний плач тальянки, голос одинокий -И такой родимый, и такой далекий.
Плачет и смеется песня лиховая.Где ты, моя липа? Липа вековая?
Я и сам когда-то в праздник спозаранкуВыходил к любимой, развернув тальянку.
А теперь я милой ничего не значу.Под чужую песню и смеюсь и плачу.
Август 1925
Каждый труд благослови, удача!
Каждый труд благослови, удача!Рыбаку – чтоб с рыбой невода,Пахарю – чтоб плуг его и клячаДоставали хлеба на года.
Воду пьют из кружек и стаканов,Из кувшинок также можно пить -Там, где омут розовых тумановНе устанет берег золотить.
Хорошо лежать в траве зеленойИ, впиваясь в призрачную гладь,Чей-то взгляд, ревнивый и влюбленный,На себе, уставшем, вспоминать.
Коростели свищут... коростели...Потому так и светлы всегдаТе, что в жизни сердцем опростелиПод веселой ношею труда.
Только я забыл, что я крестьянин,И теперь рассказываю сам,Соглядатай праздный, я ль не страненДорогим мне пашням и лесам.
Словно жаль кому-то и кого-то,Словно кто-то к родине отвык,И с того, поднявшись над болотом,В душу плачут чибис и кулик.
Июль 1925
Видно, так заведено навеки -
Видно, так заведено навеки -К тридцати годам перебесясь,Все сильней, прожженные калеки,С жизнью мы удерживаем связь.
Милая, мне скоро стукнет тридцать,И земля милей мне с каждым днем.Оттого и сердцу стало сниться,Что горю я розовым огнем.
Коль гореть, так уж гореть сгорая,И недаром в липовую цветьВынул я кольцо у попугая -Знак того, что вместе нам сгореть.
То кольцо надела мне цыганка.Сняв с руки, я дал его тебе,И теперь, когда грустит шарманка,Не могу не думать, не робеть.
В голове болотный бродит омут,И на сердце изморозь и мгла:Может быть, кому-нибудь другомуТы его со смехом отдала?
Может быть, целуясь до рассвета,Он тебя расспрашивает сам,Как смешного, глупого поэтаПривела ты к чувственным стихам.
Ну, и что ж! Пройдет и эта рана.Только горько видеть жизни край.В первый раз такого хулиганаОбманул проклятый попугай.
Июль 1925
Листья падают, листья падают.
Листья падают, листья падают.Стонет ветер,Протяжен и глух.Кто же сердце порадует?Кто его успокоит, мой друг?
С отягченными векамиЯ смотрю и смотрю на луну.Вот опять петухи кукарекнулиВ обосененную тишину.
Предрассветное. Синее. Раннее.И летающих звезд благодать.Загадать бы какое желание,Да не знаю, чего пожелать.
Что желать под житейскою ношею,Проклиная удел свой и дом?Я хотел бы теперь хорошуюВидеть девушку под окном.
Чтоб с глазами она васильковымиТолько мне -Не кому-нибудь -И словами и чувствами новымиУспокоила сердце и грудь.
Чтоб под этою белою лунностью,Принимая счастливый удел,Я над песней не таял, не млелИ с чужою веселою юностьюО своей никогда не жалел.
Август 1925
Гори, звезда моя, не падай.
Гори, звезда моя, не падай.Роняй холодные лучи.Ведь за кладбищенской оградойЖивое сердце не стучит.
Ты светишь августом и рожьюИ наполняешь тишь полейТакой рыдалистою дрожьюНеотлетевших журавлей.
И, голову вздымая выше,Не то за рощей – за холмомЯ снова чью-то песню слышуПро отчий край и отчий дом.
И золотеющая осень,В березах убавляя сок,За всех, кого любил и бросил,Листвою плачет на песок.
Я знаю, знаю. Скоро, скороНи по моей, ни чьей винеПод низким траурным заборомЛежать придется так же мне.
Погаснет ласковое пламя,И сердце превратится в прах.Друзья поставят серый каменьС веселой надписью в стихах.
Но, погребальной грусти внемля,Я для себя сложил бы так:Любил он родину и землю,Как любит пьяница кабак.
Август 1925
Жизнь – обман с чарующей тоскою,
Жизнь – обман с чарующей тоскою,Оттого так и сильна она,Что своею грубою рукоюРоковые пишет письмена.
Я всегда, когда глаза закрою,Говорю: "Лишь сердце потревожь,Жизнь – обман, но и она пороюУкрашает радостями ложь.
Обратись лицом к седому небу,По луне гадая о судьбе,Успокойся, смертный, и не требуйПравды той, что не нужна тебе".
Хорошо в черемуховой вьюгеДумать так, что эта жизнь – стезяПусть обманут легкие подруги,Пусть изменят легкие друзья.
Пусть меня ласкают нежным словом,Пусть острее бритвы злой язык, -Я живу давно на все готовым,Ко всему безжалостно привык.
Холодят мне душу эти выси,Нет тепла от звездного огня.Те, кого любил я, отреклися,Кем я жил – забыли про меня.
Но и все ж, теснимый и гонимый,Я, смотря с улыбкой на зарю,На земле, мне близкой и любимой,Эту жизнь за все благодарю.
Август 1925
Сыпь, тальянка, звонко, сыпь, тальянка, смело
Сыпь, тальянка, звонко, сыпь, тальянка, смелоВспомнить, что ли, юность, ту, что пролетела?Не шуми, осина, не пыли, дорога.Пусть несется песня к милой до порога.
Пусть она услышит, пусть она поплачет.Ей чужая юность ничего не значит.Ну, а если значит – проживет не мучась.Где ты, моя радость? Где ты, моя участь?
Лейся, песня, пуще, лейся, песня звяньше.Все равно не будет то, что было раньше.За былуп силу, гордость и осанкуТолько и осталась песня под тальянку.
Сентябрь 1925
Я красивых таких не видел
Сестре Шуре
Я красивых таких не видел,Только, знаешь, в душе затаюНе в плохой, а в хорошей обиде -Повторяешь ты юность мою.
Ты – мое васильковое слово,Я навеки люблю тебя.Как живет теперь наша корова,Грусть соломенную теребя?
Запоешь ты, а мне любимо,Исцеляй меня детским сном.Отгорела ли наша рябина,Осыпаясь под белым окном?
Что поет теперь мать за куделью?Я навеки покинул село,Только знаю – багряной метельюНам листвы на крыльцо намело.
Знаю то, что о нас с тобой вместеВместо ласки и вместо слезУ ворот, как о сгибшей невесте,Тихо воет покинутый пес.
Но и все ж возвращаться не надо,Потому и достался не в срок,Как любовь, как печаль и отрада,Твой красивый рязанский платок.
Сентябрь 1925
Ах, как много на свете кошек
Сестре Шуре
Ах, как много на свете кошек,Нам с тобой их не счесть никогда.Сердцу снится душистый горошек,И звенит голубая звезда.
Наяву ли, в бреду иль спросонок,Только помню с далекого дня -На лежанке мурлыкал котенок,Безразлично смотря на меня.
Я еще тогда был ребенок,Но под бабкину песню вскокОн бросался, как юный тигренок,На оброненный ею клубок.
Все прошло. Потерял я бабку,А еще через несколько летИз кота того сделали шапку,А ее износил наш дед.
Сентябрь 1925
