Об Иванове он был наслышан, но встречаться не доводилось. Знал, что в Приморье нынешний товарищ министра командовал партизанской разведкой, то есть в переделках побывал всяких. Чем нередко разведчики сильно кичились, задирали носы. И кто знает — нынче стал Иванов большой шишкой, — сколь это ему норова добавило.
Больших начальников «Батя» не переваривал. Власть, как давно известно, людей портит, а власть военная еще и ожесточает, убивая в ее носителе умение переживать чужую беду, прислушиваться к другому мнению. Зачем оно, чье-то мнение, если действует принцип единоначалия, а начальник — ты?
Это «Батя» по себе знал. Иногда приходилось столь глубоко закапывать свое командирское самолюбие, так наступать себе на горло… А бывало, и не раз, что и его заносило, хотя и поменьше, чем других. Наверное, потому, что в жизни своей не только командирства попробовал…
За свои сорок два года Абрам Иосифович прошел такие горнила, что хватило бы и на десятерых.
Он был полной противоположностью отцу, незаметному, вечно сгорбленному портному Иосифу Абрамову, дневавшему и ночевавшему в полуподвальчике с грязными окошечками, через которые были видны, вместо синего неба, только шагающие, плетущиеся, прихрамывающие, бегущие и подпрыгивающие ноги.
За гроши обшивал сутулый еврейский портной такую же голытьбу, что и сам из себя представлял. Абрам уже ушел из дома, когда отца прибрала чахотка.
И то это ему случайно рассказали чужие люди, потому как связи с родными Абрам не поддерживал. Что сталось с матерью, сестрой Софочкой и братцем Мишаней, не знал, пока не вернулся с каторги.
А на каторгу попал как террорист и бомбометатель. Схватили его в девятьсот шестом, когда не жил — существовал, скрываясь после раздольного вихря девятьсот пятого года, баррикад и перестрелок с городовыми.
Счастье Абрама, что ничего при нем не было, даже вида на жительство. Когда бы размотали его клубочек!.. А так — именем своим назвался, за которым ничего не числилось. Среди бомбистов и на баррикадах известен он был под прозвищем Барс, за сумасшедшую смелость свою и неуемность. Благо, не пронюхали ищейки! Посему отделался пятериком каторжных работ. Посчитали, что голодному и завшивленному долговязому еврею и такой срок до могилы изряден. Посчитали да просчитались! Выжил он, прошел-прогрызся через грязь и мрак!
Боевое свое прозвище вспомнил, когда началась мобилизация на германскую. В воинском присутствии гоготали над двойной фамилией добровольца-верзилы. Барс-Абрамов! Го-го-го! Еврейский «лыцарь»! Витязь, мать твою, в тигровой шкуре! Уморил, зараза! Да еще, это надо же — чтобы жид добровольно на передовую пер! Цирк!
— И куда же ты, тигра халдейская, определение свое видишь, ха-ха-ха!? — не мог остановиться призывной воинский начальник. — Могет тебя, Барса, мать ети, к ероплану привязывать и на германца сбрасывать, а ты его — когтями, когтями!
Про недавнее каторжное прошлое в призывной комиссии не ведали. К тому времени под новую двойную фамилию Абрам новую биографию придумал, а через старых боевых друзей, уцелевших на воле, получилось и новые документы выправить.
Все шло к тому, что опять бы он, наверное, вернулся на стезю бомбиста и подпольщика, но почти в самом начале войны произошло то, что толкнуло Абрама на слепую и страшную месть.
При обстреле германский снаряд, выпущенный из тяжелой дальнобойной пушки, оставил вместо той халупы, где жили после смерти матери сестра с братом, лишь огромную воронку, в которой стояла ржавая вода. В одночасье Абрам лишился всех родных, включая незнакомых ему племянников и невестки — детей и жены братца Мишани, перенявшего отцовское ремесло. Снаряд ударил под утро, когда все еще спали. Портновская мастерская в полуподвальчике осталась без хозяина, и вскоре там поселились какие-то беженцы.
И тогда Абрам решился на добровольную мобилизацию. Он хотел на германскую войну! Потому балаганный и оскорбительный разговор в воинском присутствии перетерпел.
Определили Абрама Иосифовича Барс-Абрамова, из мещан, в пластунскую роту 1118 Кенсгольмского полка. И пошло-поехало! Известно же, кто они такие, пластуны! Карабин коротенький, тесак острый, — и под покровом темноты на неприятельскую передовую, за призом!
Спустя пару месяцев над двузвучной фамилией Абрама уже никто не ерничал. Первая медаль в роте у него — на георгиевской ленте, «За храбрость»! А потом и унтер-офицерский чин! Немецких семей немало осиротил, пока остыл в мести своей…
Известие из Петрограда об отречении царя встретил подпрапорщиком с солдатским Георгием 4-й степени на груди.
«Штык — в землю! По домам!» — это кричали другие. Думать, где он, его дом, Барс-Абрамову не приходилось, а прямота и конкретность военного дела были ясны и понятны.
Ярость боя, сиюминутная рулетка «жив — убит» магической силой увлекали Абрама. Он чувствовал себя нужным на поле боя, за треногой сотрясающегося «максима», ему была необходима остервенелость истошного «Уа-а-а-а-р-ра-а-а!!!», сменяющаяся глухим хеканьем штыкового боя, вдвойне жуткого своей молчаливостью и кровавостью. Ему уже было нужно это екающее содрогание всех внутренностей при гулком орудийном залпе, в бешеном галопе кавалерийской лавы, в визге шрапнели и храпе рухнувшей лошади, захлебывающейся черной кровью…
Еще при этих временных перевертышах — львовых-гучковых, Барс-Абрамова избрали полковым командиром. При истеричных комиссарах Керенского он принял сторону большевиков, безраздельно, не задумываясь. Мятеж Корнилова на многое открыл глаза. А потом был октябрь, сумасшедшая и счастливая питерская ночь, охрана Съезда Советов, оборона Петрограда от немцев и Краснова… И завертела, закрутила вновь свинцовая метель!
Высоко мог бы подняться по военной лестнице Барс-Абрамов, уже собирался дивизию принять. Но оказался вместо этого на госпитальной койке, после тяжелого ранения и контузии. По выздоровлении — служебная командировка на восток, в Забайкалье, к Лазо.
Поначалу очумел — партизанщина! Но вскоре на Амурском фронте самолично возглавил летучий отряд и понесся по японским тылам!
Помотала судьба боевая! Особенно в ту тяжелую пору, когда за Благовещенском в тайгу уходили, огрызаясь от наседавших на пятки золотопогонников, а потом мотались по таежным увалам, совершая изматывающий переход до Витима, где зимовали на охотничьих заимках, кормились чем попадя.
Но зато весной снова слились в ручейки, с сопок багульных стекая в укромные пади, формировались в полки, — и покатил грозный партизанский вал!
Эх, если бы не раны… В седле бы по-прежнему качался он, Барс-Абрамов, а не валялся на больничной койке! И это в такое время, когда япошек столь ощутимо поперли с Дальнего Востока!
М-да… Вышло — и вовсе от военной службы уволили, раз в Минвнудел послали…
«Это что же, поставят из кабинета городовыми командовать? Пардон! Не пойду! Не для того столько пройдено! Я — человек военный, а не жандарм какой-то, пусть и в Дэвээрии! Да я еще!.. Рано списали! Надо будет — до военного министра дойду!» — раздраконивал себя по дороге Абрам Иосифович, зарываясь носками сыромятных мягких сапожек в песок, которого на любой читинской улице в избытке. Похожие на ичиги сапоги носил после ранения в ногу, да и не было у него другой обуви, не избаловался за время командирства.
2
С самыми невеселыми мыслями доплелся Барс-Абрамов до Большой, потянул тяжелые двери. И оказался в прохладном и темном вестибюле, из которого направо и налево в глубь здания уходили такие же темные коридоры.
У входа, за столом, сидел вихрастый парень в косоворотке, но с револьверной кобурой на боку. У стены на столе тускло горела настольная лампа под зеленым стеклянным абажуром, возвышался телефон, лежала толстая амбарная книга.
— К кому, гражданин? — строго спросил вахтер, настороженно глядя на Абрама Иосифовича.
Тот молча протянул выданное в моботделе Военмина предписание. Парень долго разбирал написанное, шевеля толстыми губами, потом степенно пробасил:
— На второй этаж, кабинет 107. Я тебе, товарищ, пропуск выпишу.
Вахтер раскрыл амбарную книгу, в которой закладкой лежала тощая узенькая книжечка пропусков, долго, каракулями заполнял корешок пропуска, потом сам пропуск. Наконец, оторвал его и протянул посетителю.
— По калидору, товарищ, налево, до лестницы, там — наверх и опять налево, как упрешься в переборку, там и будет…
Но в приемной, отгороженной от коридора фанерной переборкой, миловидная женщина средних лет указала Абраму Иосифовичу на венский стул.
— Посидите, пожалуйста. Михаила Даниловича вызвали к Предсовмина, но они скоро будут…
«Ишь ты, какая фифа! — неприязненно оглядел секретаршу Барс-Абрамов. — И где только этому учат — „они скоро будут“! Как будто этих Ивановых тут минимум пара!»
