Этот экономический процесс прежде всего произвел социальное воздействие, а затем, как следующий шаг, также и политическое. Социальное постольку, поскольку классовая борьба постепенно потеряла остроту. Хотя в то время ещё не было сделано великое открытие более поздних времен — то, что рабочие представляют собой не только фактор стоимости производства, но что также они являются потребительской массой, и что потому в интересах промышленности — после некоторых показных сражений с профсоюзами — устанавливать всё более высокие зарплаты. Однако хорошо было то, что рабочей силы всё более не хватало, что профсоюзы начали играть определенную роль, и что работодатели постепенно отходили или вовсе отказывались от прежнего «железного закона зарплаты» — начислять столь низкие заработки, как только это возможно. Это означало наступление определенного социального мира, и этот социальный мир воздействовал также на политическую сферу, а именно в основном на развитие немецкой социал-демократии.
Немецкая социал-демократия при её основании была ведь революционной партией, которая хотела полностью изменить общество. Эта тенденция ещё возросла под воздействием Первого Интернационала. СДПГ стала партией мировой революции — теоретически, ведь революция всегда была немножко в будущем. Но она была и оставалась мечтой социал-демократов вплоть до девяностых годов. Затем в социал-демократии развилось направление, которое стало известно под названием «ревизионизм». Ревизионисты говорили: нам не нужна революция; нам следует постепенно врастать в общество и в государство, где мы такую возможность найдём, чтобы однажды взять его в свои руки.
Это изменение сначала не проводилось официально в партии. Во время вечных дебатов о ревизионизме на партийных съездах ревизионисты регулярно их проигрывали. Но, несмотря на это, за кулисами они становились всё сильнее, что внезапно проявилось в 1914 году, когда социал-демократы поддержали войну, и ещё более в 1918 году, когда они были готовы после проигранной войны «броситься на помощь», как выразился председатель партии Эберт. Правда, всё это было еще в будущем; но в событиях 1914 и 1918 года можно распознать, насколько прежде в кайзеровское время была свободной внутриполитическая атмосфера, если не объяснять этого по некоей программе. В кайзеровский период никогда более не было ничего подобного прусскому конституционному конфликту, никакой культурной борьбы, никакого преследования социалистов. Рейхстаг со своими партиями внутриполитически становился всё важнее для правительств, потому что они постоянно должны были проводить новые законопроекты, которые относились к компетенции рейхстага. (Кайзеровский период был временем большой работы по кодификации законов. Прежде всего, Свод законов Гражданского Права 1900 года был поистине эпохальным трудом, который за исключением семейного права еще и сегодня без изменений находится в силе в Федеративной Республике). Но кроме того, в этот период также происходила — я не хочу сказать: демократизация, это было бы преувеличением — но массовая политизация, которая молчаливо подготавливала будущую демократизацию.
Я упоминаю это в основном потому, что тем самым я выступаю против всё еще сильного направления в немецкой историографии. Эта школа представляет ту точку зрения, что политика внешней экспансии Германского Рейха во время правления Вильгельма II. была обусловлена внутриполитическим причинами. Внутренняя напряженность, как говорит эта теория, должна была быть перенаправлена наружу — возможно, даже вынужденно. Эта точка зрения кажется мне не соответствующей действительности. Социальные и политические внутренние напряжения в течение 24 лет с 1890 до 1914 года были в Германском Рейхе не сильнее, а слабее. И мне кажется, что сравнение с другими странами говорит против этой теории. Ведь верно, что внутриполитические проблемы в большинстве других стран в этот период были гораздо серьёзнее, чем в Германии. Франция со своим «делом Дрейфуса», Англия со своими уже тогда угрожавшими гражданской войной ирландскими проблемами, Россия со своей революцией 1905 года, Австрия со своими национальными проблемами: всему этому в Германском Рейхе не было ничего сопоставимого.
Период правления Вильгельма II. внутриполитически напротив был здоровым, даже счастливым временем — самым счастливым, какое было у Германского Рейха в его короткое время жизни. Не внутриполитические бедствия и опасности влекли Германский Рейха в это время на новый — и как должно было оказаться, очень опасный — внешнеполитический курс, а напротив, чрезмерное чувство силы и еще гармонии, развившиеся в это время. Всем классам постоянно становилось лучше. И с этим пришло определенное изменение характера немцев — которое теперь, разумеется, не может быть названо изменением к лучшему. Немцы времени до 1848 года и также еще периода Бисмарка были в основе своей скромной нацией. Их наивысшая цель заключалась в том, чтобы быть объединенными под одной крышей, и этого они достигли.
Но с отставки Бисмарка сформировалось нечто вроде ощущения великодержавности. Очень многие немцы периода Вильгельма II., а именно немцы из всех возможных слоёв общества, неожиданно узрели перед собой великое национальное видение, национальную цель: мы станем мировой державой, мы расширимся во всё мире, Германия — вперед, в мир! Одновременно их патриотизм приобрел иной характер, чем прежде. Что немцев этого периода возвышало и воодушевляло, их «национализм», было теперь менее чувством единства, но более сознанием того, что они представляют собой нечто совершенно особое, силу будущего. Это изменение связано также с большим приукрашиванием бытовой жизни посредством технического и индустриального развития. Теперь можно было телефонировать, можно было включить свет, щёлкнув выключателем, можно было, будучи очень прогрессивным, построить своего рода радиоустановку — люди стремились в небывалые новые миры, и именно как немцы. Немцы тогда были во множестве областей ведущей силой Европы. В то время как Англия шла вперед еще только медленно, Франция еще медленнее, а Россия находилась еще совершенно у истоков индустриализации, Германия с технической и индустриальной точек зрения модернизировалась в бурном темпе и была от этого также неслыханно горда. К сожалению, всё это часто превращалось в хвастливое, чрезмерно самонадеянное, самолюбивое поведение, которое сегодня, когда читают о тогдашних его проявлениях, несколько раздражает.
Естественно, что Германский Рейх, как все европейские страны того времени, был классовым обществом и классовым государством. И это правильно, что внутри высших классов со времени компромисса Бисмарка в 1879 году, который ввёл защитные таможни и основал «картель производительных классов», произошло своего рода уравновешивание между крупным аграрным производством и крупной промышленностью, в котором аграрии участвовали в диалоге несколько сверх своих действительных возможностей. В этом отношении можно уверенно говорить об определенной отсталости в Германии.
Однако союз между крупными землевладельцами и крупной промышленностью во время правления кайзера Вильгельма II. изменил свой внутренний характер; действительно определяющей силой внутри этого картеля теперь всё меньше было сельское хозяйство, всё более — промышленность. Германия уже при Бисмарке весьма существенно превращалась из аграрного государства в индустриальное; но только при кайзере Вильгельме II. промышленность развилась в такой степени, как ни в какой другой стране, за исключением далёкой Америки. И потому что они предоставили для этого средство, они прямо таки требовали экспансионистской политики силы, империалистической политики. Определенное переплетение германской внешней политики и немецкого промышленного и торгового экспансионизма в мире нельзя недооценивать. Тем не менее я полагаю, что и здесь не находятся действительные причины внешнеполитического поворота. Гораздо более они были в новой оценке — как сегодня сказали бы: ложной оценке — наступающего развития европейских сил, причём определенно этому подыгрывало растущее чувство силы.
Бисмарк ещё в 1888 году сказал — я цитировал это уже в предыдущей главе — «Моя карта Африки находится в Европе. Вот тут Россия, а тут Франция, и мы посредине. Это моя карта Африки». Тем самым он хотел сказать, что Германия должна быть достаточно занята в Европе и достаточно на этом сконцентрирована, чтобы отказаться от приключений в других частях света. Это мнение, которое само по себе во времена Бисмарка уже не было более всеобщим, теперь коренным образом изменилось.
В конце девятнадцатого века и также ещё в начале двадцатого в Европе была эпоха колониального империализма. Все большие государства пытались расшириться в Европе и за пределами Европы, проводить «мировую политику», стать «мировыми державами». Раньше всех начала это делать и дальше всех продвинулась в этом Англия; Британская Империя была тогда, по крайней мере внешне, неслыханно сильной мировой державой. Но и Франция управляла огромной колониальной империей в Азии и еще большей в Африке. Россия с большим размахом расширялась на Восток; даже малые государства имели свои колониальные империи: Голландия и Бельгия, позже также отчасти и Италия, а Испания и Португалия — испокон веку. По всей Европе развилась казавшаяся тогда неотразимой убедительная мысль: что наступило время чисто европейскую систему сил и противовесов заменить на мировую систему сил; на систему, в которой европейские державы, которые как прежде претендовали на первенствующую роль в мире, основывают колониальные империи, а систему европейских противовесов переносят на центрирующуюся вокруг Европы систему мировых противовесов.
