Если так думали — и в Германии думали теперь так многие авторитетные люди — то тогда, разумеется, Германский Рейх в сравнении со своей индустриальной мощью остался далеко позади. Конечно, Бисмарк однажды основал пару африканских колоний (чтобы вскоре их снова забросить), но о германском мировом рейхе не могло быть и речи. Германия всё еще была европейской великой державой, вовсе не мировой державой. Но теперь она хотела стать ею. Девиз эпохи Вильгельма II. выработал Макс Вебер, который в 1895 году сказал: «Мы должны понять, что объединение Германии было мальчишеством, которое празднуется нацией на старости лет, и которое из-за своей дороговизны лучше было бы не проводить, если оно должно быть завершением, а не исходным пунктом германской мировой политики силы».
Но теперь с немецкой мировой политикой рейх неизбежно вступил в конфликт с господствующей мировой державой Англией. Немцы не хотели разрушить британскую империю, настолько далеко они тогда — и вообще также и позже — никогда не заходили. Но они полагали, что система европейского равновесия, которая управлялась Англией, должна быть заменена системой мировых противовесов, в которой Германия вместе с более старыми колониальными державами будет мировой державой среди других, в то время как статус Англии должна быть понижен до равного другим мировым державам. Ставший позже рейхсканцлером Бюлов обобщил это в следующей формуле:
«Мы не хотим никого задвигать в тень, но мы тоже хотим места под солнцем».
Примечательно то, что немцы во время правления Вильгельма II. приобрели вовсе не много новых заморских территорий. В девяностые годы они приобрели в аренду очень далёкую китайскую территорию Киачу[10] (Kiautschou; договор аренды истёк бы вообще-то теперь, в 1987 году), тем самым чрезвычайно предвосхищая явно грядущий раздел Китая между европейскими великими державами, что тогда постоянно было темой разговоров, но, однако, как известно никогда не произошло в действительности. Кроме того, они приобрели несколько островов в южной части Тихого океана, также находившихся очень далеко и которые очень тяжело было удержать, что потом и подтвердилось. Кроме этого, не было других значимых расширений немецкой колониальной империи, в том числе и позже. Это всегда оставалось делом далекого будущего.
Но немцы методически, как это было им присуще, решили для себя, что превращение Германии в мировую державу должно начаться со строительства германского флота, с того, чтобы заставить считаться с собой на море. Что, разумеется, выглядело логичным. Если хотят стать мировой державой, если участвуют в колониальной гонке и хотят выйти в ней вперед, то тогда для этого прежде всего требуется инструмент, а именно серьёзный флот, который сначала обеспечит завоевание заморских территорий, а позже станет их защищать. Однако не менее логичным было то, что этой политикой строительства военно-морского флота неминуемо начиналось новое противостояние с Англией, потому что Англия должна была чувствовать, что непосредственно ей строительством большого, конкурентоспособного германского флота брошен вызов. Это было тем более вдвойне опаснее, так как на континенте и без того уже Германия противостояла французско-русскому альянсу, с той перспективой, что любая европейская война станет для Германии войной на два фронта. В этой ситуации самым правильным стало бы искать сближения с Англией, что тоже не казалось совершенно невозможным.
Ранее я говорил уже кратко о том, что переход от внешней политики Бисмарка к политике Вильгельма II. был плавным. Политика строительства флота была окончательно решена и начата только лишь в 1898 году. До этого прошло 8 лет, в течение которых Германия делала попытки расширить и укрепить свой Тройственный Союз с Австро-Венгрией и Италией альянсом с Англией или, по меньшей мере, заключением соглашения («антанты», хотя тогда еще не было этого термина) с Англией. Эта возможность витала в воздухе уже в последние годы Бисмарка. Тогда между Англией и Россией существовало длительное противоречие, которое также всегда несло в себе возможность столкновения. Вспомним, что уже на Берлинском Конгрессе 1878 года Бисмарк в первую очередь старался предотвратить англо-русскую войну. В 1887 году это противоречие снова стало очень сильным, и образовался так называемый Средиземноморский Альянс, соглашение между Австрией, Италией и Англией, сориентированное против русских, в случае если они снова выступят в поход в направлении на Константинополь. Тогда были все основания предполагать, что Германия присоединится к этой организации. Тем самым тогда получилась бы долгосрочная комбинация между Германией, Австрией, Италией и Англией с одной стороны, Россией и Францией с другой стороны. Хотя и при таком положении дел Германия могла бы получить войну на два фронта — но с английским прикрытием с тыла, которое делало её возможно выигрываемой, во всяком случае, более обнадеживающей, чем она затем стала позже.
Бисмарк избежал этого. Он всегда старался оставлять открытым выбор Германии между Англией и Россией, возможно даже с той задней мыслью, чтобы в самом скверном случае оставить Австрию и возродить старое немецко-русское сообщество. К Средиземноморскому Альянсу, который он продвигал, сам он не присоединился, а наоборот, дружески обратился к теперь отчасти находящейся в изоляции России и заключил проблематичный «договор перестрахования». Однако от этого договора перестрахования при отставке Бисмарка, когда как раз наступил срок его продления, тотчас же отказались, и тем самым отпало последнее слабое препятствие для альянса России с Францией, которое было в стадии зарождения с 1878–1879 гг. В 1894 году он был официально заключен. И тем более теперь для Германии надо было ухватиться за старый, всё еще существовавший Средиземноморский Альянс и теснее присоединиться к Англии.
Преемник Бисмарка Каприви пытался сделать это. Сейчас едва ли еще вспоминают о заключенном вскоре после его вступления в должность англо-германском договоре обмена, по которому Англия получила Занзибар, а Германия — остров Гельголанд. Этот договор должен был стать началом большого сближения. Пока Каприви был у власти, и еще некоторое время после этого продолжались предприниматься такие попытки сближения. Отношения между Германией и её союзниками с одной стороны, и Англией с другой стороны в период так называемого нового курса до 1897 года в целом были неплохими. Об англо-немецкой вражде тогда еще не могло быть и речи. Даже когда в 1897 году было принято решение о строительстве флота и Тирпиц, архитектор германского флота открытого моря, развернул в Германии сильнейшую пропаганду флота — которая естественным образом должна была иметь антианглийскую направленность — то не было никакого германо-английского отчуждения как непосредственного её результата. Напротив, определенная группа в английском правительстве предприняла попытку, чтобы отговорить Германию от её планов по строительству флота и включению в мировую политику, и со своей стороны обезопасить себя на континенте союзной комбинацией с немцами. В годы с 1898 до 1901 снова и снова были еще англо-немецкие зондирования возможности заключения союза — о настоящих переговорах тут нельзя говорить. В конце концов они провалились. И именно в основном потому, что немцы верили: Англия нам и без того обеспечена. Если Англия уже теперь к нам «подъезжает», когда наш флот еще большей частью находится на бумаге, то тогда она по-настоящему будет готова к союзу, если мы на море станем еще сильнее.
Аргументация, которая примечательным образом напоминает о гораздо более поздних временах, а именно о германской политике Конрада Аденауэра. Когда Россия в 1952 году в ответ на предстоящее вхождение Германии в западный союз сделала предложение воссоединения Германии в обмен на нейтралитет, то Аденауэр аргументировал тем, что русские, если они уже теперь делают такие предложения, позже будут делать еще гораздо лучшие, если западные страны станут сильнее. Здесь речь явно идёт о возвращающейся склонности немецкого внешнеполитического мышления — переоценивать момент начинающегося или только лишь предстоящего усиления и верить, что так прямо и будет продолжаться. Никогда они не размышляют о том, что может произойти внезапное изменение, если пока лишь угрожающее превратится в действительность: предупредительная любезность может тогда обернуться враждебностью.
Этот переворот случился в английской политике относительно поздно, а именно лишь в 1904 году, если брать сближение с Францией, и лишь в 1907 году, что касается России. В 1904 году Англия в основном уладила свои колониальные конфликты с Францией, которые к концу девятнадцатого века еще раз опасно обострились. Ядром англо-французского колониального соглашения было то, что французы отказались от притязания на Египет, а англичане за это предоставили им свободу рук в тогда еще не колонизированном Марокко. Как раз здесь немцы попытались теперь отравить французам и англичанам радость от их нового «сердечного согласия[11]», тем что они со своей стороны — это было их первое активное вмешательство в колониальный вопрос — выступили в Марокко против Франции. Дело дошло до первого настоящего кризиса на протяжении долгого мирного времени между 1890 и 1914 гг., первого марокканского кризиса 1905 года, который начался тем, что немцы послали кайзера Вильгельма II. в Танжер, и он дал там своего рода гарантии марокканской независимости против Франции.
