Должен сознаться в некотором отвращении к физическим аспектам женского менструального цикла. Брезгливость угнездилась в моей еврейской и библейской душе, но, скорее всего, она возникла в тот момент, когда я увидел пятна крови сзади на юбке моей матери. Мы тогда жили в Орлеане; мне было тринадцать: возраст «юношеских прыщей» наступил, несмотря на патологический страх перед нацистами. В тот день к маме зашла мадам Гупий, и они пили маленькими глоточками минеральную воду и церемонно грызли печенье, со вкусом беседуя о трудных временах. Я читал, сидя в углу, когда мать, провожая гостью, воззвала к моим хорошим манерам.
— Эдмон, мадам Гупий уходит.
— Не трогайте ребенка, мадам Мюзич.
— Он так увлечен «Золотой Легендой: Жизни Святых», мадам, — ловко ввернула моя мать, — но он должен быть учтив, особенно с вами.
— Вы правы, «Золотая Легенда» пойдет ему на пользу.
— Он читает по вашему совету, мадам.
Мадам Гупий шмыгнула носом, обнажив крупные зубы, как довольный кролик.
— Эдмон, скажи спасибо мадам Гупий! Ох уж эти мне дети, мадам, они грубы, как и время, которые мы переживаем.
Я встал и поклонился:
— Спасибо, мадам, au revoir[63], мадам.
На самом деле я уже в десятый раз читал Жюля Верна «Путешествие к центру Земли», одну из немногих книг, которые мне позволили взять с собой из Парижа. Я ненавидел подобострастное внимание моих родителей к мадам Гупий, хотя понимал, что наша безопасность зависит от ее осторожности и хорошего к нам отношения. Но осудить подобострастие родителей значило встать на сторону того мирового пресмыкательства, которое вынудило их так себя вести.
Так вот, когда моя мать встала проводить мадам Гупий до двери, я увидел сзади на ее юбке блестящее, ярко-красное пятно. Как я понял, что это такое, не могу сказать. Естественно, мне никто ничего не объяснял. Однако этот явный знак биологической esse[64] моей матери внушил мне отвращение, хотя я обожал ее и боготворю память о ней до сих пор. Я перевел взгляд на кресло, в котором она сидела, увидел на сиденье такое же пятно и сказал, что пойду прогуляюсь. Я просто хотел дать ей время обнаружить, что с ней случилось, и смыть кровь с себя, с юбки, с кресла. Когда я вернулся, к счастью, все было в порядке.
Как я, однако, отвлекся! Годы берут свое… Думаю, вам и дальше придется терпеть мою старческую забывчивость.
Знаете, Мод ведь воспитывалась в деревенской глуши Ирландии, так что никогда ни о чем таком не говорила прямо. Надо сказать, что всю жизнь она была жеманной скромницей и соблюдала приличия. Со всеми, кроме меня. С тех пор как я, говоря ее словами, поимел ее, она употребляла при мне такие выражения, которые вряд ли решилась бы произнести при лучшей подруге. И вот теперь рыдания Мод из-за задержки вызвали из глубин памяти тошнотворный вид моей матери — этакое absence-présence[65].
Вообразите, какой в то добитловское время мог разразиться скандал! КАТОЛИЧЕСКИЙ СВЯЩЕННИК СОДЕРЖИТ УЮТНОЕ ГНЕЗДЫШКО ТАЙНОЙ ЛЮБВИ! Отец Мюзик, генеральный директор Бил-Холла, становится «отцом»! (Смотрите «Сотворение нового Мюзика вместе с Петром и Павлом», с.7, и редакционную статью «Предательство веры», с.13.) Клянусь, так бы все и случилось, ведь до прорыва плотины оставалось больше четверти века! Прошло время, и лишь тогда официальные браки бывших священников и монахинь стали привычным делом, а общество узнало об ужасающих издевательствах людей «духовного звания» над детьми и настолько привыкло к этому, что газеты начали печатать такого рода сообщения на последней полосе, перед спортивной хроникой. Церковь запретила замалчивать преступления и проступки «своих», поняв, что есть тайны, которые скрыть невозможно, и лучше уж самим изгонять из стада «паршивую овцу». Католическое самоочищение, как же! Мирян загнали в ситуацию, когда им пришлось защищаться от духовенства, создав организацию НСС — «Наследники совращенных священниками». Ведь педофилы-священники придали совершенно новый смысл словам «Страдают маленькие дети, чтобы прийти ко Мне».
Может показаться, что я не уделял достаточно времени и заботы бедной Мод во всей этой истории. Что ж, так оно и есть, если быть честным. Тогда я думал только о себе. Мод меня не особенно волновала. Церкви придется замять мой грешок — в этом я не сомневался. Конечно, я получу хорошую взбучку от епископа. Но об этом тоже не стоит беспокоиться — исповедь, епитимья, исправление жизни, обычный вздор. Однако я могу потерять Бил-Холл. Они постараются перевести меня куда-нибудь к москитам — в Колумбию, или Гвиану, или другое столь же невыносимое место.
Grossesse[66] Мод была виной Мод. Да, да, я знаю, как звучат эти слова сегодня! Ужасно! Это ужасает и меня, особенно если принять во внимание годы, которые мы были вместе. Но именно так я думал тогда. И не вполне уверен, что она думала иначе. Я понимал, что оставляю все на ее усмотрение, и мне казалось, что это совсем неплохо, даже исполнено сострадания, если иметь в виду бесстрастное католическое сострадание. Как только беременность сделается заметной, Мод отошлют в Ирландию, и там она станет Магдалиной, опекаемой любовно осуждающими монахинями, пока не произведет на свет ребенка, которого у нее отберут для усыновления. Потом ей придется работать, как если бы она была рабой, в прачечной или где-нибудь еще, пока ее не соблаговолят отпустить — бездетную, но свободную.
С другой стороны, родиться должен был все-таки мой ребенок. Я с притворным гневом грозил пальцем моему нахалу, но в душе ликовал. Мой ребенок не поступит на тайную распродажу новорожденных, которую по непостижимым соображениям санкционировала Церковь. Мой ребенок будет вскормлен своей матерью и в достойной обстановке, обеспеченной его отцом — тайно, разумеется, — а ребенок, не вскормленный Церковью, вполне может гордиться тем, что его отец священник.
Однако как это сделать? Как бы вольготно я ни жил в Бил-Холле, у меня не было ни гроша за душой. Да, проблема…
Тем временем Мод решила, что мы больше не должны делить постель, не говоря уж о том, чтобы предаваться греху, который вверг нас в теперешние заботы.
— Но, Мод, — сказал я, испугавшись, что лишусь ее, — лошадь понесла. Поздно запирать ворота конюшни.
Моя апофегма вызвала болезненную реакцию. Как она взорвалась!
— Так вот как ты обо мне думаешь? Значит, я позволила тебе войти в ворота? Я не предложила твоему вниманию ничего, кроме отпертых ворот конюшни? Или, может, я вообще кобыла, годная только для размножения?
— Успокойся, дорогая Мод. Это всего лишь фигура речи. Может, я неудачно выразился. Или мой английский не так хорош, как я думал. — Я обнял ее, приласкал, сцеловывая слезы с глаз. — Ты ведь носишь под сердцем ребенка. Деля мою постель, ты уже не можешь стать ни больше, ни меньше беременной.
— Мы не должны упорствовать во грехе, — сказала Мод и погладила свой плоский животик тонкой рукой. — Ессе signum[67].
— Смотри, — ответил я, указывая на выпуклость в моих брюках. — Вот знак.
Она засмеялась, но тут же отвернулась, презрительно фыркнув.
— Я не отпустил тебе грехи?
— Чего стоит твое отпущение? Ты сам грешник — не меньше моего, а может, и больше. Думаю, мне нужно обратиться к отцу Бастьену. — Мод насупилась.
— Все люди грешники, не только ты и я — таков человек, рожденный во грехе. Но, Мод, любовь моя, хоть я и грешник, но облеченный Силой и Славой. Мое отпущение — все равно что отпущение самого Папы. Что же касается плоти, то хочу напомнить тебе о Блаженном Августине, он молил Христа спасти его от сексуальной невоздержанности, — но, увы, тщетно.
— Насчет почесать языком — тут ты больше похож на ирландца, чем на француза.
— Исповедуйся отцу Бастьену, если хочешь. Делай, как тебе лучше.
— Ладно, там будет видно.
Она пожала плечами и оставила меня, уйдя спать в восточное крыло.
Я счел разумным первым поговорить с Бастьеном. Кто знает, что может сказать ему Мод?
Я привык к странностям Бастьена, но тут он удивил меня. Прежде всего он одобрил ожидаемое прибытие в мир маленького Мюзика и сказал, что Мод только улучшит мою породу. Потом он перешел к моей проблеме — как обеспечить отпрыска средствами к существованию. Бастьен посоветовал для начала выяснить границы моих полномочий в Бил-Холле, потом связаться с Попеску — единственным нашим знакомым в деловом мире.
— Все-таки, Эдмон, — сказал Бастьен, — наша сфера духовная, далеко не практическая. — Он дружески похлопал меня по спине. — Между прочим, я снова обследовал погреб, и улов недурен. Я принес наверх пару бутылок «Пюлиньи-Монтраше» тысяча девятьсот тридцать седьмого года. Стоит попробовать.
— Мод может прийти к тебе на исповедь.
— Пусть. Меня ей нечего бояться.
