– Вы заставили профессора выпить рвотного порошка?
– Да, – понурился доктор Коровкин, – заставил. И рвотного, и слабительного. Профессор протестовал, сопротивлялся, сердился.
– Еще бы! – Представив последовавшие события, Вирхов нахмурился, чтобы скрыть невольную улыбку. – Бедный ученый, наверное, потом всю ночь бегал между туалетом и ванной комнатой. А чем, как вы предполагаете, он мог отравиться?
– Мои подозрения могут оказаться необоснованными... – нерешительно начал доктор. – Не бойтесь, – успокоил его следователь, – все подозрения можно проверить, необоснованные – Отмести. С другой стороны – они могут дать толчок к поиску злоумышленника. Итак? – Я грешу на торт, – заторопился доктор, – понимаете, это единственное, что не куплено в лавке, он попал на стол из чужих рук. И только профессор отведал его кусок – довольно большой, с кремом. Не было ли в нем .яда?
– Торт прислал кто-то в подарок? – В светлых глазах следователя появился огонек.
– Совершенно верно. Но даритель – человек степенный, с хорошей репутацией. Вероятно, слышали, о нем. Хлеботорговец Апышко.
– Так-так. Хлеботорговый дом «Апышко и сыновья», – раздумчиво произнес Вирхов. – Да, как говорится, не исключено, но маловероятно. А мотивы? Были ли у него мотивы?
– Не думаю, – выдавил из себя доктор. – Насколько мне известно, Арсений Апышко два дня назад увидел впервые профессора Муромцева и его дочь.
– При каких обстоятельствах состоялось знакомство?
– При самых благоприятных. Они встречались в квартире Стасова, профессора сопровождали дочери. Господину Апышко требовалась консультация в области химии. Он готовит проект к 200-летию Петербурга. И заинтересован в том, чтобы профессор был жив и оказал ему помощь. Да и Брунгильда Николаевна, судя по подарку и записке, произвела на хлеботорговца неизгладимое впечатление.
– Н-да, – протянул Вирхов, – не похоже, чтобы торт был отравлен. Напрасно вы мучили профессора Муромцева рвотным и слабительным.
– Но я был так встревожен, Карл Иванович, и никогда бы себе не простил бездействия, если бы слова «мой отец умирает» подтвердились бы.
– Не казните себя, дорогой Клим Кириллович, не сокрушайтесь. И пожалуйста, не сомневайтесь – вы правильно сделали, что рассказали мне обо всем.
Кстати, вы упомянули о том, что к торту была приложена записка. Вы ее видели?
– Ее видели все, – подтвердил уже более уверенно доктор. – Собственно, это не записка, а визитная карточка, на обратной ее стороне – цитата; «Но чтоб продлилась жизнь моя, я утром должен быть уверен, что с вами днем увижусь я...»
– Лермонтов? – неуверенно уточнил следователь.
– Пушкин, Александр Сергеевич, – виновато поправил доктор. – И зачем только великую поэзию так нещадно опошляют?
– Всенародная любовь, ничего не поделаешь, – хмыкнул Вирхов, – а на стихи у меня плохая память. Так-так. Что бы все это могло значить? Может быть, действительно, случайный звонок? Или глупое хулиганство? Теперь-то что вы думаете, Клим Кириллович?
– Ни Муромцевым, ни мне не приходилось сталкиваться с телефонным хулиганством, – сознался доктор, – я и не предполагал, что оно так распространено.
– Но как я понял, все произошло вчера вечером. А что сегодня, осведомлялись ли вы о самочувствии профессора и его дочери? – Да, беседовал по телефону с Марией Николаевной Муромцевой.
– Помню-помню, младшая дочь профессора, – продбодрил доктора следователь, – темноволосая синеглазка. Года два не видел, выросла, верно, расцвела. И что она сообщила?
– Профессор только к утру смог заснуть, так ослабел. И супруга его тоже всю ночь глаз не смыкала, беспокоилась за мужа. Брунгильда Николаевна, напротив, с утра была очень бодра и весела, чувствовала себя превосходно, поехала навещать профессора Глиссера. Мура, то есть Мария Николаевна, тоже собиралась на свои Бестужевские курсы.
– Ничего удивительного, – заявил следователь, – недаром о девицах сложена пословица «волос длинный, ум короткий». Я бы добавил, и память короткая. Проснулись и защебетали, и запорхали по жизни. Беззаботные, как пташки. Впрочем, шучу. – Следователь плавно переменил шутливый тон на серьезный, заметив невысказанный протест на лице доктора. – Дочери профессора Муромцева как раз представляются мне барышнями серьезными. А нет ли какой-нибудь соперницы у Брунгильды Николаевны?
Неожиданный вопрос Вирхова лишил доктора дара речи.
– Ну, может быть, кто-то из воздыхателей девушки нравится кому-то другому – голос-то в телефонной трубке был женский, правильно я говорю? Может, хочет соперница извести профессорскую дочку?
– Мне ничего об этом неизвестно, – буркнул доктор. – Да и Брунгильда Николаевна держит всех воздыхателей на почтительном расстоянии. У нее одна музыка на уме. А если гаковым считать и меня, то не знаю ни одной девушки, которая могла бы претендовать на мое сердце.
– Понял, понял, не серчайте, – заторопился следователь, почувствовав неловкость ситуации, – просто перебираю все варианты – по профессиональной привычке. Ну что ж, если узнаете что-нибудь новенькое в связи с этим странным звонком, не сочтите за труд сообщить, буду весьма признателен. А я со своей стороны позабочусь о том, чтобы у вас была возможность посетить заседания Конгресса криминалистов. Не забыл о вашей просьбе, выполню.
– Благодарю вас, Карл Иванович, что выслушали, – с чувством пожал руку следователю доктор Коровкин. – Теперь я даже немного успокоился, нет грызущей тревоги.
– Ну вот и хорошо, славно, – улыбался Карл Иванович, провожая гостя до дверей.
Но открыть двери ему не удалось, потому что они сами внезапно распахнулись перед ним.
На пороге стоял взволнованный письмоводитель и переводил взгляд с начальника на гостя.
– Говорите же! – нетерпеливо рявкнул Вирхов.
Письмоводитель непроизвольно вытянулся, опустив руки по швам:
– Звонили из «Фортуны», от Порфирия Федулова. Там в одном из кабинетов найдено мертвое тело. Женское. По словам хозяина, украшения с жертвы исчезли. Официанту она сказала, что у нее назначена встреча с господином Апышко.
Глава 6
Мария Николаевна Муромцева, барышня восемнадцати лет, сколько себя помнила, всегда любила я в теплые солнечные дни сентября приходить в Летний сад: шуршать листиками, как она это называла. Дубовые, кленовые, липовые листья – бледно янтарные, золотисто-багряные, пурпурные, ржавые, – они выстилали обширные лужайки между темными стволами старых деревьев, целиком покрывали широкие дорожки центральных аллей и узкие – боковых. Узорчатые разноцветные листья неторопливо плыли по Лебяжьей канавке, Фонтанке, Карпиеву пруду. Осторожно покачиваясь, словно ища опоры в неярких солнечных лучах, пронизывающих весь сад, листья опускались с высоких, уже заметно поредевших крон на плотный цветной покров, добавляя новые шгрихи к его узору. На гранитные постаменты, на обнаженные мраморные плечи обольстительных античных богов и богинь, населяющих все уголки Летнего сада, на урны и скамейки – листья летели и летели...
Каждый год в сентябре, гуляя по строго прочерченным аллеям, Марья Николаевна специально поддевала носками ботинок неплотные слои палой листвы , чтобы услышать грустное протяжное шуршание. А обойдя весь сад и в полной мере насладившись осенними шепотами, отыскивала уединенный уголок, чтобы посидеть еще несколько минут в полной тишине.
Вот и на другой день после семейного праздника она не смогла отказать себе в удовольствии пошуршать листиками в Летнем саду. Пошуршала, – и удобно расположилась на скамейке, повернув лицо к нежаркому солнцу. Но всласть понежиться не удалось.
Звук приглушенного шлепка заставил ее обернуться: большой кленовый лист шафранового цвета еще вздрагивал на груди нагой мраморной женщины; поколебавшись с мгновение, он плавно заскользил вниз, к постаменту. Мура обежала глазами знакомую статую «Зодчество»: в руках обнаженная женщина держала чертеж, циркуль и лекало. Девушка перевела взгляд на другую статую, «Навигацию», симметрично расположенную на круглой площадке, образованной перекрестьем аллей. Одной рукой «Навигация» прижимала к обнаженному бедру компас, другой – карту, прикрывающую ее голые ноги. Мура задумалась: а как могла бы выглядеть фигура, олицетворяющая «Фотографию»? То, что древние греки, обязательно создали бы такую статую, будь фотоаппарат изобретен ими, Мура не сомневалась. Правда, вряд ли древние греки позволили бы своим женщинам заниматься фотографированием.
Мария Николаевна Муромцева тяжело вздохнула: и в начале двадцатого века, несмотря на эмансипацию, о которой много говорят, такое безобидное занятие, как фотографирование, считается не вполне приличным для благовоспитанной барышни! Она пока безрезультатно просила родителей купить ей фотоаппарат. Они отказывали, а ее лично фотогра"фирование очень занимало, и служащие фотосалонов и фотомагазинов охотно рассказывали ей об аппаратах, негативах, объективах, об освещенности, о фотографировании под водой и даже о том, как умело сделанные снимки помогают полиции. Она и сегодня, воспользовавшись тем, что лекцию профессора Тураева о Древнем Египте отменили, отправилась с Васильевского острова в Адмиралтейскую часть через Неву, на темно-синем пароходике «Финляндского общества», и успела по дороге в Летний сад заглянуть в фотосалоны. В начале Невского проспекта их было несколько – особенно ее влекли салон Бергера и магазин «Иоахим и КЇ», торгующий фотографическими и канцелярскими принадлежностями..
