7
Застава притихла. Отбыл с поисковой группой Сивцов. Он с некоторым облегчением покидал заставу, объятую непривычной, виноватой тишиной.
— Желаю удачи! — сказал Сивцову на прощанье Нащокин и крепко пожал руку.
Грузовик тронулся, обдав Нащокина синеватым дымом. Минуту он смотрел вслед машине.
— Садитесь! — пригласил его начальник отряда. Чулымов уже сидел в «газике». Путь офицеров лежал в село Дихори, где только что обосновался их «капе».
— Тяжелый случай с Сивцовым, — сказал Чулымов.
— Да, плохо, — согласился Нащокин. — Мне трудно его защищать, но…
Пропустить нарушителей — что может быть хуже! По выражению лица Чулымова видно: недоволен он начальником заставы.
— Я давно знаю Леонида, — после раздумья сказал Нащокин. — Мы учились вместе, и мое положение сложное. Есть такое выражение — «приятельские отношения». Оно легко срывается с языка. Кстати и некстати.
Чулымов усмехнулся, не глядя на Нащокина и несколько отчужденно.
— Да, кстати и некстати. Проще всего, конечно, рассудить так: раз сидел за одной партой, объективности не жди. Глупости! Точка зрения, по-моему, мещанская, не партийная. А насчет Сивцова…
Чулымов повернулся. «Вот сейчас должна решиться судьба Леонида, — подумал Нащокин. — Если не убедить Чулымова, он подаст ходатайство о снятии».
— В жизни каждого из нас бывает такая полоса… Вроде душевного кризиса, что ли. Слишком тихо было у Сивцова. Одни кабаны.
— Это не оправдание, — не согласился Чулымов.
— Конечно, не оправдание, — продолжал Нащокин. — Сивцова наказать надо. Вопрос — как? Пришибить его или… Ведь до последнего времени он хорошо служил. Размагнитился. Кроме боевых тревог, есть еще другая, постоянная. Сивцов перестал слышать эту тревогу.
— Правильно, — бросил Чулымов. — Я жалею, честно признаться, что и поисковую группу поручил ему…
— Не будем спешить с выводами, — мягко возразил Нащокин.
Нет, начальник отряда остался при своем. «Упорный мужик, — думает Нащокин. — Знаток своего дела, но жестковат. Иначе надо говорить с ним».
— А ведь мы сами отчасти виноваты — и округ, и вы. Да, и вы, товарищ полковник, — сказал Нащокин твердо. — Похвала без меры, похвала по инерции убаюкивает, портит человека. Вовремя-то не заметили, что происходит с Сивцовым, продолжали прославлять его. Пятая застава примерная! В привычку вошло… А теперь вот спохватились — и сразу топить Сивцова. Нет, так нельзя.
«Газик» катился по избитому проселку, расплескивая лужи. Низкие строения, сложенные из грубо отесанного камня, показались за поворотом. Затявкали собаки — злые, мохнатые, в ошейниках, унизанных шипами, — от волков.
— Кочевка, — сказал Чулымов. — Эх, времени нет, а то зашли бы…
Чулымов, сын башкира и казачки, степняк, любил бывать на кочевках. Он часами мог сидеть у очага, в котором трещат толстые сосновые обрубки, любил отведать у огня свежей брынзы или сулугуни — жирного, пахнущего сметаной грузинского сыра, потолковать о житье-бытье с чабанами, угостить конфетами ребят, сгрудившихся на топчане. А потом выйти на пастбище, вскочить на молодого жеребца, еще не привыкшего к седлу. В округе знали страсть Чулымова, шутя спрашивали его по телефону: «Что, на кочевках удались ли сыры? Каковы они на вкус?» Чулымов отвечал серьезно: «Сыры хороши, особенно в колхозе имени Руставели. Там великие мастера».
Из сакли выбежала девушка. На ходу она надевала жакетку, но не могла попасть в рукав и бросила ее на траву.
— Лалико, — сказал Чулымов. — Стоп! — приказал он водителю.
Девушка припала к стеклу. Чулымов вылез.
— Тихо, девочка, — сказал он с неожиданной нежностью. — Так и под колеса угодить можно. Ну, что у тебя?
— Папа мой, — Лалико задыхалась, — в стаде ночевал. Не пришел…
— Постой. Где стадо?
— Знаю…
— Садись, девочка. Пиджачок подбери. Поедем к коменданту. Там людей дадут, покажешь…
Лалико села, сложила жакетку на коленях, прижалась в углу.
— Кто ваш отец? — спросил Нащокин.
— Знатный чабан, — ответил за нее Чулымов. — Арсений Давиташвили. Слыхали?
Машина скатилась с косогора. Внизу, в круглой ложбинке, как в горсти, белели домики села, алел флаг над комендатурой. Чулымов и Лалико скрылись за воротами. Нащокин ждал. Ему вспоминался Арсен Давиташвили, живой, легкий, несмотря на свои пятьдесят семь лет. Обжигающий чай, лепешки, потом беседа на пастбище, у костра…
— Арсен был вот здесь, — Чулымов, садясь в машину, протянул карту. — Я пометил звездочкой. Оттуда отличный обзор. До той самой тропы. Факты покажут. Давай, Цацко, газуй, — заторопил он водителя.
На карте, там, где собрались коричневые морщины Месхетских гор, тянулась извилистая пунктирная линия. В войсковых документах она значилась как тропа Селим-хана, главаря контрабандистов, расстрелянного лет тридцать назад. От Арсена и слышал о ней Чулымов. Хитрая тропа, проложенная умным врагом. Нарушитель исчезал, вступив в Месхетские горы, точно надевал шапку-невидимку. Ложные тропы, обманные вехи и зарубки на деревьях отводили глаза преследователям. И глядишь, в Тбилиси, в лавчонках на Эриванской площади или на Татарском базаре снова продавался незаконный товар.
Как волновался старик, вороша прошлое! Ведь он сам носил из Турции Селим-хану коробки папирос, набитые анашой — дурманящим зельем из конопли, флаконы духов, шелковые чулки. Арсен Давиташвили, лучший чабан в районе, орденоносец, — и на тропе контрабандистов, толстый от чулок, обмотанных вокруг тела! Правда, это было давно. И Арсен был в то время неграмотным юнцом, покорным батраком Селим-хана. И в тюрьме Арсен сидел недолго: суд учел его подневольное состояние, его раскаяние. Но все равно ненавистные, худые, давно забытые людьми слова «контрабанда», «анаша» жгут Арсену совесть…
— Мы еще до войны сняли там наблюдения, — сказал Чулымов. — Ну, а он… Он не снял. Не забыл Селим-хана.
— Хорошо сделал, — Нащокин отдал карту. — Смотрите, ведь таксаторы указывают на ту же тропу.
«Случайность ли это? — спрашивал себя Нащокин. — Правда, тропа заглохла, ее завалили обвалы, она заросла травой, размыта. Многие сообщники Селим-хана разделили его судьбу. Многие, но не все…»
«Газик» прогремел по мосту, въехал в Дихори. Улица поднималась с уступа на уступ, похваляясь новыми, крытыми черепицей домами, купами яблонь. Рядом с этими зданиями — старинные сакли. Плоскокрышие, обросшие, они, казалось, совсем ушли в землю. На краю села, на бугре, за шеренгой молоденьких тополей, проглянула двухэтажная школа. У подъезда стоял грузовик; с него соскакивали солдаты, прибывшие из Сакуртало, из резерва отряда.
