в сторону, и Бибо потерял охоту говорить, снова затеребил шапку.
— И что же? — спросил отец. — Дальше что?
— А то, что, — Бибо оживился, — ежели будет на то ваша воля… Я хотел сказать вам, не сосватать ли ему девушку, приличную, какая вашей семьи достойна, честную, пригожую, добронравную.
Отец перевел взгляд на работника.
— Как хочешь, Бибо.
Так и порешили.
— Чего-то не видать парня, Доменико нашего, — уже поздним вечером сказал отцу, осмелев, старший работник. — Куда подевался? И чужака спрашивал — не видал, говорит…
— Ничего. — Отец отвернулся. — Найдется.
Сконфуженный Бибо тихо побрел к двери, робко взялся за ручку и так опасливо переступил порог, словно удав лежал перед ним.
* * *
Человек с набеленным лицом, пепельным сейчас во мраке, сгорбленно сидел на земле и, обвив руками ноги, уткнув подбородок в колени, не сводил с женщины глаз, а та, чуть откинувшись назад и расслабив одну ногу, стояла невыразимо гордо, подкидывая и ловя друг за другом пять горящих факелов. В темноте, в ночной черноте по странно озаренному телу полуобнаженной женщины скользили тени, а свет прыгавших огней волнами накатывал на прикорнувшего рядом потешника. И Доменико, притаившийся рядом в канаве, тоже смотрел на женщину, на ее расслабленную ногу.
— Как ты красива, Анна! — говорил потешник, взиравший на нее снизу. — Не устала?
Женщина улыбнулась едва приметно.
Вздернув подбородок, мужчина все смотрел на нее и, потеряв надежду на ответ, схватил свою флейту, приставил вкось к губам. С таинственно неведомыми звуками ночи сливался невесомо текущий, бесстрастно плывущий голос флейты… И сквозило в нем, тонком, прозрачном, что-то недоброе, холодно зловещее, а потом человек швырнул флейту на землю, вскинул кулаки и исступленно воскликнул:
— Не могу я больше!
Женщина один за другим поймала факелы, соединила их вместе и сердито молвила:
— Молчи, глупый, Бемпи услышит.
— Чихал я на твоего Бемпи. — Мужчина дважды стукнул себя в грудь. — Не могу больше, слышишь, нет сил! Понимаешь ты, что значит — нет сил?!
— Сделаешь хоть шаг, опалю, — женщина поднесла к его лицу пылавшие факелы. — Зачем тебе это, добиться ничего не добьешься, обожжешься зря, ну зачем тебе это…
Мужчина застыл на коленях, растерянный, обескураженный, в глазах его взблескивали огоньки; он бессмысленно пялился на факелы, жар расплавил белила, и когда они растеклись по лицу, он очнулся, яростно мотнул головой, отчего на траве засветлели два белых пятнышка, и сказал:
— Тогда поговорим!
— Поговорим, Зузухбайа, — у женщины отлегло от сердца. — Говори сколько хочешь.
— Присядь…
Женщина грациозно опустилась на скрещенные ноги, и ее округло увеличенные колени приковали изумленный взгляд Доменико…
А мужчина откинул сжатые кулаки, опустил веки и, напряженно вытянув шею, так сказал, весь устремленный к ней:
— Нет больше сил, Анна! Знай, не могу я больше, всему есть предел, не могу, слышишь?
Как он говорил…
— День и ночь я с тобой, выступаем мы вместе, и пьем, и едим, постоянно мы рядом, и ночами я слышу — беззаботно сопишь за пологом, как спокойно ты спишь! От меня ж сон бежит, и лежу я вот так, — мужчина припал щекой к земле, — то свернусь, то — под голову руки, устремлю в небо взгляд, то к ладони щекою прижмусь и лежу неподвижно, а уснуть все равно не могу, распластаюсь ничком и в отчаянии ногтями скребу по земле, вот так, посмотри… А ты… ты, беспечно сопишь под навесом… посапываешь… Ладно — ночью, изведусь, истерзаюсь и засну наконец, но днем! — Он злобно тряхнул головой. — Но что делать с тобою мне днем, как не видеть тебя, не желать, когда вертишься рядом, такая… полуголая вечно… И рад бы забыть, не глядеть, но как!.. Каждый день ведь у всех на виду, на глазах незнакомых людей и безмозглого Бемпи с его барабаном я хватаю руками тебя и сажаю на плечи, поднимаюсь по лестнице вверх и спускаюсь, пока ты кидаешь и ловишь проворно дурацкие кольца, — поражаются этому люди, но если бы знали, ка-аа-ак я жажду тебя, как мне трудно сдержаться, если б знали они!.. Как боюсь — не прижаться б к бедру твоему, что белеет упруго возле самой щеки, потому и белила кладу на лицо, что боюсь прикоснуться, а если коснусь, о-о-о, — никто и ничто не удержит тогда, припаду и вопьюсь в твои губы, задушу до того, как слетим с высоты и убьемся. Если б знала ты, Анна, как я жажду тебя, как хочу и сейчас, если б только ты знала! — И скрючился, уткнулся лбом в колени, выдохнул протяжным злым шепотом: — Ха-а… ха! — И снова пронзил взглядом женщину.
Озаренная пламенем, с откинутой вбок головой, женщина сидела, легонько уперев палец в землю, и трудно было определить, задумалась или прислушивалась к сверчку — простодушно упрямому разглашателю тайн ночи.
— Иногда кажется — никто за тобой не наблюдает, а я вдруг оглянусь, — и женщина чуть повела головой, — и вижу, рядом Бемпи; потупленный смущенный, теребит свою большую белую пуговицу. Ну, чего б ему смущаться — муж мне, а все равно стесняется и даже улыбается застенчиво… Как бы это сказать… Совсем другими глазами, по-иному смотрит на меня, а когда смеется, на щеках у него забавные, милые ямочки. Я люблю Бемпи, потому что он добрый, сильный и к тому же муж мой, а тебя, Зузухбайа, тебя никогда не полюблю, потому что ты какой-то… Как тебе объяснить?! Ты какой-то другой — столько времени вместе скитаемся, и не помню, чтобы ты улыбнулся, плакать и то не способен, от души засмеяться не можешь и вообще ничего не умеешь делать от души, ничего.
— Ничего, говоришь? — разозлился мужчина, и на лице его круто заходили желваки. — Хочешь, заскрежещу зубами?
— Зачем мне твой скрежет, — поразилась женщина. — Вот если бы смех или плач… Ты засмеяться попробуй…
Мужчина помедлил, потом как будто попытался, напряженно искривил лицо и воскликнул:
— Как мне смеяться, когда огнем охвачен!
— Вот видишь, смеяться и то не способен.
— Ты прекрасно знаешь, на что я способен, — два селения на руках прошел, все эти твои факелы разом подброшу и подхвачу одной рукой, гвоздь зубами согну и при этом… — Он высокомерно вздернул голову и с достоинством закончил — Играю на флейте, на самом изысканном инструменте.
— И Бемпи играет, — женщина отвела взгляд, — на барабане.
— Хе, — мужчина пренебрежительно махнул рукой, — на барабане! Громыхало!..
— Инструменты все равны, все, — женщина очертила факелами полукружье в воздухе, и тени вокруг, всполошенно метнувшись, вяло, нехотя зашевелились. — А чем плох барабан? Скажешь, плохо звучит?!
— Хе, — мужчина снова махнул рукой, — тоже
