И он раскололся. Он размещал коллекцию в стеклянной витрине, готовясь к выставке. Ему пришлось уйти из дома на прием к врачу. Когда он вернулся, двадцать две марки, в том числе «Пыльная Роза», исчезли.
Поскольку он был патриархом большого, тесно сплоченного семейства, страшно чувствительного к скандалам, то после смерти супруги вторично женился два года назад на особе, которая в целом производила такое же красочное и объемное впечатление, что и покойная Джейн Мэнсфилд[13], то есть на весьма бойкой девице, способной облапошить двух таких стариков. Он был убежден, что это она свистнула его драгоценные марки, но боялся заявить в полицию или сообщить страховой компании. Тогда я отправился следом за леди, направлявшейся средь бела дня на свидание с мальчиком из пляжного отеля, который с помощью шантажа заставил ее украсть марки и который после хорошей встряски и уведомления, что пожилой джентльмен приказал бросить парочку ее последних приятелей во Флоридский пролив, прикрутив проволокой к частям старого грузовика, вернул одиннадцать марок, включая жемчужину коллекции. Потом он, брызгая слюной во все стороны, с готовностью принялся объяснять, как и куда пристроил остальные одиннадцать. Я помог ему собрать вещи, посадил в автобус, помахал на прощанье и провел с крупной блондинкой милую беседу о том, с каким огромным трудом еле уговорил двух крутых греков, друзей ее мужа, от намерения поручить местным талантам вывести раскаленной проволокой небольшое предупреждение на двух самых заметных частях ее тела. Мой приятель коп выудил у перекупщиков краденого остальные марки, и я заверил старика, что жена его вообще ни при чем, так что можно ей полностью доверять. Он запрыгал, захлопал в ладоши, запел, мы отправились в банк, где он выдал мне тридцать тысяч наличными — точно отмеренную половину стоимости возвращенных марок, — присовокупив записку с гарантией на пожизненное бесплатное питание в лучших греческих ресторанах четырех штатов. На все дело ушло пять дней, и я немедленно снова вышел в отставку, которую существенно скрасила возникшая где-то через три недели некая Пусс Киллиан.
— Тормози, — приказала она.
Я нашел место, где можно было остановиться, на травке между двухполосным шоссе и каналом. Она отстегнула ремень безопасности, экспансивно рванулась, крепко меня обняла, крепко поцеловала, весело сверкая глазами в сгущавшихся сумерках.
Потом пристегнула ремень и сказала:
— Поехали. Я поехал.
— Очень мило, независимо от причины.
— Просто день очень длинный, а отчасти за то возвращение на яхте, за кофе. И за то, что ты жутко, чертовски зол, потому что теперь уже редко встречается настоящая злость. И за то, что оценил омелу. А главное — за то, что ты такой, какой есть, совершаешь безумные вещи и один раз позволил мне быть… Санчо Пансой.
— Только будь, ради Бога, не Санчо, а Санчей!
— Естественно.
Глава 5
Въездные ворота были очень широкими, очень высокими, свет прожектора сверкал на чистой белой краске вывески «То-Ко Гроувс инкорпорейтед», свисающей на цепях с верха арки.
Было четверть десятого. Мы останавливались в Окичоби и наспех перекусили свежими окунями, зажаренными в кукурузной муке на свином сале. Я свернул на усыпанную гравием подъездную дорогу, и свет фар выхватил выступившую из тьмы фигуру, которая остановила меня небрежным взмахом руки. Фермерская шляпа, выцветшая синяя рабочая куртка из грубого хлопка, джинсы. Подойдя к дверце машины, фигура произнесла:
— Мистер Макги? Я — Конни Альварес.
Я вылез, оставив дверцу открытой, пожал ей руку, представил Пусс. Протягивая ей руку, Конни наклонилась, потом снова выпрямилась. В ярком свете я как следует ее разглядел. Сильная с виду женщина, плотная, плечи широкие, обветренное лицо без косметики, очень красивые темные глаза с длинными ресницами.
— Вы помогли бы им, если бы они попросили, Макги?
— Всем, чем бы мог.
— Я тоже. Гордость. Их поганая гордость с негнущейся шеей. Сколько хороших людей погубила гордыня! Она в доме, сидит наверху, думает, будто на нее крыша рухнула. Не знает, что не только крыша и труба, а само чертово небо рухнуло на нее, и настал тот гнусный момент, когда придется рассказать ей об этом. Что случилось?
— Он лежал на спине на земле, и около пятисот фунтов металлолома свалилось на него с высоты десять футов. Думаю, на голову и на грудь. Я не видел его, а может, и не узнал бы, если увидел.
— Господи Иисусе, вы не стесняетесь в выражениях!
— А вам этого хочется?
— По-моему, вы меня уже хорошо поняли, могли бы не спрашивать. Это пытаются выдать за несчастный случай?
— За самоубийство. Предположительно он пропустил проволоку в стопор храповика, лег и дернул. Когда вчера утром его обнаружили, проволока еще была прицеплена к стопору и намотана у него на руке.
Внезапно на моем запястье сомкнулись сильные загорелые пальцы.
— О Боже милостивый! Он получил записку, которую она ему оставила?
— Нет.
Я услышал глубокий вздох.
— Это могло его доконать. Только это могло толкнуть его на самоубийство. По-моему, я достаточно хорошо его знаю. Я знаю, как много значила Джан для несчастного здоровенного славного парня.
— Даже это его не толкнуло бы, Конни. По крайней мере, не на такой способ. Его убили. Но нам придется скушать легенду о самоубийстве. Нам всем. Мы должны вести себя так, словно верим.
— Зачем?
— Как вы думаете?
— Я думаю, ни к чему пользоваться любительским талантом, если можно нанять профессионалов.
— На этот счет можете не беспокоиться, миссис.
— Обсудим после того, как сообщим прискорбные известия. — Она снова резко нагнулась к машине:
— Эй, девушка! Вы дрожите? Скулите, сопите и так далее?
— Позаботьтесь о себе, леди.
Конни выпрямилась, запрокинула голову, и послышался отрывистый невеселый смешок.
— Похоже, вы оба что надо. — Она сдвинула вперед мое сиденье, пробралась на заднее, шурша брошенной на пол оберточной бумагой. — Поехали, Макги. Свет на воротах выключается в доме.
Я не был готов ни к тому, что пришлось ехать полмили, ни к виду дома, огромного, длинного, низкого, с эффектными линиями крыши, напоминающими об отелях типа «Холидей», построенных Фрэнком Ллойдом Райтом[14]. Конни посоветовала оставить машину за углом.
— Я попрошу своих помощников позаботиться о машине и загнать ее в гараж. Вам одну спальню или две?
— Две, пожалуйста, — попросила Пусс.
— Хорошо, что топочущее стадо угомонилось. Трое ребятишек Джан и двое моих. — Она взглянула на звезды, мы расправили плечи и пошли обрушивать на Джанин небо, навсегда менять ее мир и душу.
* * *
В половине второго ночи Пусс, зевая, медленно вышла в большую гостиную. Мы с Конни давно сидели в темных кожаных креслах перед толстым сосновым поленом, которое слабо потрескивало в огромном камине из белого ракушечника. Наговорились мы достаточно.
— По-моему, до позднего утра с ней все будет в порядке, — объявила Пусс.
— Мария на всякий случай посидит рядом.
— Она там, Конни. Если Джан проснется, Мария нас разбудит. Только вряд ли.
Пусс направилась к небольшому бару в углу, бросила в невысокий широкий стакан два кубика льда, плеснула бренди, подошла, пододвинула ближе ко мне скамеечку и села, прислонившись головой к моему колену. Зевнула еще раз и продолжала:
— Все старалась быть чертовски храброй. Не хотела разрядиться, никак не хотела, а потом все-таки поплакала. И это самое лучшее. Вы уже всех обзвонили, Конни?
— Дозвонилась шерифу, сказала, что она знает, что она спит, что я перезвоню утром, сообщу о ее дальнейших планах. Дозвонилась до ее родных, успокоила. Завтра она им сама позвонит. И надо сказать мальчикам.
— Джан велела не говорить, — предупредила Пусс. — Считает, что это ее дело. Она постоянно переспрашивает, откуда нам может быть точно известно, что он так и не получил ее записку.
Конни поболтала лед в своем стакане и со стуком поставила стакан на столик:
— Знаете, чего я забыть не могу? Не могу, никогда не забуду. Пять лет прошло, а я живо помню. Каждое произнесенное слово. Типичная склока. У нас с Томми таких были сотни. Вопли, проклятия, но по-настоящему это все не имело значения: мы оба твердо придерживались своего мнения. Не важно, из-за чего мы в то утро скандалили. Когда он хлопнул дверью, я рванулась, распахнула ее и крикнула вслед: «Не особенно торопись возвращаться!» Может быть, он не слышал меня. Он в то время уже завел джип. И больше не вернулся. Не заметил открытого сточного люка, свалился туда, прожил в больнице два дня и две ночи, не приходя в сознание, а потом умер. — Она поднялась с вымученной улыбкой. — Чувство вины. Вот с чем они вас оставляют. Завтра тоже будет долгий и трудный день, ребята. Спокойной ночи.
Я уже провалился в сон, когда кровать прогнулась под тяжестью тела Пусс. Она пробралась под простыню, под одеяло, прижалась ко мне, длинная, теплая, хрупкая, нежная. От ее плоти мою ладонь отделяла легкая, словно шепот, ткань.
