– Что с тобой? – встревожился я.
Он молчал, не отрывая глаз от стакана. Я с тревогой обнаружил, что у него остекленели глаза. Но он вдруг встряхнулся и протянул руку.
– Дай сигарету.
– А я думал, ты не куришь.
– Да, не курю. Но сигарету все равно дай.
Из репродуктора тихо лилась «Black Magic Woman», и я даже легонько притопывал под стулом ногой, но сейчас мне это почему-то показалось неуместным, и я замер; Адам, пыхавший сигаретой, как трубкой, и потому окруженный густыми клубами табачного дыма, почесал бороду и усмехнулся:
– Какой-то мудрец сказал, что реальность – это система ран. Так что уж прости. Человек что-нибудь говорит и натыкается на прошлое. Всюду, куда ни ткнись, прошлое. А рассказывал я про эти автоматы вместо того… чтобы… Ведь нам с тобой, кузен, обоим нечего вспоминать?
Я закурил.
– Временами лучше говорить, верно?
Он испытующе смотрел на меня. Хорошо, что в руке у меня была сигарета, а не то я мог бы почувствовать себя, как на экзамене. Или еще хуже: как на конкурсе красоты. Смотрел с этакой раздуминкой. Я что, должен изобразить, что мне интересна его история? Или, напротив, что мне все равно, продолжит он ее или нет? Как ни глупо, но и то, и то соответствовало истине.
– Знаешь «Песню Роксаны»?
Я отрицательно помотал головой.
– Может быть. Хотя не уверен. Нет, пожалуй, не знаю. Чье это?
– Из «Короля Рогера».
– Шимановского?[27]
Адам небрежно буркнул «да», хотя мог бы сказать что-нибудь приятное насчет моих знаний музыки, но, видно, знание автора «Короля Рогера» почиталось им само собой разумеющимся. А может, он думал о чем-то другом. Он уставился на столик, словно ему на нем показывали кино.
– Коханьский[28] когда-то переложил «Песню Роксаны» для скрипки и фортепьяно. И я как-то разучивал ее с одной моей знакомой. Кажется, ее звали Барбарой. Давно это было. Я еще школу не закончил.
Это «кажется» прозвучало не слишком искренне. Столбик пепла отломился от сигареты и упал на скатерть. Адам вздрогнул.
– Было это году в семьдесят восьмом. Может, в семьдесят седьмом. Мы с родителями поехали на море. И с ней. Она уже училась в консерватории. – Адам говорил неспешно, разделяя фразы паузами, иногда затягивающимися до бесконечности. – Я был совершенный сопляк, но играл уже хорошо. Она готовила партию скрипки в «Песне Роксаны», и я был рад, что могу ей немножко помочь. Так продолжалось несколько дней. В пансионате было пианино. А потом к ней приехал гость. Такой, знаешь, гость… Он мне сразу не понравился. Длинные волосы. Широкие плечи. Викинг. – Адам неожиданно рассмеялся. – Сам понимаешь, семнадцатилетний мальчишка, двадцатилетняя скрипачка с длинными волосами, хорошенькая, стройная, и вдруг появляется этот викинг… Я его ненавидел, а он воспринимал меня как приложение к фортепьяно. В сущности, так оно тогда и было.
Он погасил окурок.
– Наверное, я не вполне нормальный, раз рассказываю тебе эту историю. А может, узы крови?… – Адам критически оглядел меня. – Да нет, наверно, ты – первый человек, который впервые за много лет не кажется мне опасным.
– Не знаю, считать ли это комплиментом или надо обидеться.
– Ни то ни другое. Нет, правда, я и в мыслях не держал тебя обидеть. Просто когда тебе ничего не хочется… Когда живешь по инерции, а не ради чего-то, начинаешь видеть мир равномерно. Таким, какой он есть, без искушений, без соблазнов, без всего того, что мае ошеломляет, лишает способности объективной оценки. Ничего тебя не привлекает, нет в тебе никаких желаний, никаких вожделений, никакой ненависти. Чистая вещественность. Если это затягивается на долгий срок, то становится в каком-то смысле невыносимым. И тогда видишь, что все достаточно жутковато, a люди еще вдобавок уродуются, потому что им кажется, будто это для чего-то пригодится. Будто есть, за что сражаться. А ты производишь впечатление человека, который получил такого пинка под жопу, что больше не желает ни в чем участвовать. Разумеется, через какое-то время это пройдет. К сожалению.
Я чувствовал, что он не прав, но в то же время не мог придумать никакого другого аргумента, кроме удовлетворения, оттого что мы сидим в теплой «До-ротке», а за окнами валит снег и жуткая холодрыга. Но что это за аргумент? К тому же мы были после пива с водкой. То есть слегка под мухой. Поэтому я вернул его к тому рассказу.
– Ну и что было с той скрипачкой?
– Ничего. Жирная точка. Понимаешь, такая игра вдвоем сближает, а в этом произведении было что-то… сексуальное. Скрипки играют на верхнем пределе своего диапазона, в этом есть такое оргиастическое, оргазмическое рыдание, такой любовный стон, что я едва сдерживался: семнадцать лет, а она и впрямь была очень хороша. И вот как-то вечером, – Адам усмехнулся, – я зашел к ней в комнату, мы там все жили по-соседски. Что-то я там замысливал. Но она все не возвращалась. Было уже поздно. Ну, я отправился поискать ее. К морю. И нашел. Точнее сказать, я уже возвращался по тропинке через сосновый лес, что рос за дюнами, и заметил что-то белое между деревьями. Она стояла лицом к дереву, ухватившись за ствол, обнимала его длинными ладонями скрипачки, а ее гость со спущенными до колен штанами стоял позади нее; их ягодицы, а может, бедра, потому что я подходил к ним сбоку, светились; до этого я никогда не видел, как люди делают это, впрочем, и тогда я больше вообразил, чем увидел в темноте; например, я и до сих пор в подробностях вижу ее полуоткрытые губы и как ее пальцы вжимаются в сосновую кору, но ведь не может быть, чтобы я заметил все это при таком освещении. Но дело даже не в этом. Понимаешь, ее нежное, хрупкое, ее тоненькое тело, которым я мысленно любовался и восхищался, теперь, обнаженное, стало объектом грубого вторжения этого ее гостя… Могучего. Лишенного… нежности, так мне тогда казалось. И потом еще такой вот комплекс чувств: чудовищная печаль, чудовищная ревность, чудовищное отвращение и в то же время жуткое возбуждение, я даже обманывать-то себя не мог. Тогда я себе сказал: никогда больше никакого Шимановского. – Адам принужденно рассмеялся. – Вот так вот. Ранним утром гость уехал, и это, наверное, было у них прощанием. А репетиции наши прекратились. Не помню уж, под каким предлогом.
Я со злостью почувствовал, что во рту у меня пересохло. Нет, я вовсе не собирался представлять себе эту сцену. Поскольку знал, что увижу совсем другое лицо. И потом… не может же быть, чтобы Адам до сих пор переживал это. Но я подавил сомнения: эпизод был поведан весьма впечатляюще.
– А почему ты все время говоришь «гость»? Наверно, у него было какое-то имя? – спросил я, чтобы хоть что-то сказать.
– Не знаю. Я всегда так говорю. А ты всегда говоришь «тип», – пожал он плечами. – Все мы здесь гости. Посетили этот мир, и один черт ведает, кто откуда пришел.
– Это и была женщина, которая потом исчезла?
Он расхохотался.
– Нет, это произошло на много лет раньше. Ты уж извини, просто меня повело на воспоминания из-за этой Роксаны. Ну и к тому же выпил. Понимаешь, я уже столько лет пью в одиночестве. Чтобы не досаждать ближним такими вот историями. А что, была другая тема? Ты ведь помалкиваешь, ничего не рассказываешь.
Я пожал плечами, вытащил из пачки очередную сигарету и долго прикуривал ее. Чувствовал я себя как шахматист: ход делать я не хотел, так как понимал, что сейчас легко совершить ошибку, но и молчание тоже было не выход. Я загадочно улыбнулся.
– У меня нет таких красочных воспоминаний.
– Ох, ты еще ничего не знаешь, – сказал Адам и поднес ко рту стакан, хотя он был пуст. – Думаешь, уже стоишь на ногах? Нет. Если бы стоял, то не сидел бы здесь.
– Кто знает… Я не понимаю тебя, но сидится тут клёво. Когда-то я прочел такую фразу: «Если бы я знал, что все это значит, я испытывал бы гораздо большее удовольствие».
– Как-нибудь я тебе объясню.
Я изумленно взглянул на него:
– Все мне объяснишь?
– Нет, – рассмеялся он, – я думал, ты говоришь обо мне. А вообще, извини, нет. Все объяснить не смогу. А может, и объяснять нечего? Может, это была не та женщина, которая нужна?
Я кивнул.
– Иногда мне такое приходит в голову. Знаешь, – я рискнул пойти на откровенность, – произошедшее причиняет боль, но, с другой стороны, иногда что-то во мне шепчет: «Какое комфортное несчастье!» Ведь как-никак брак требовал от меня некоторых усилий и разрушился не по моей вине. Какое облегчение, а? Свободный и безвинный.
Он слушал меня. Действительно, слушал. И может, именно поэтому я вдруг ощутил стыд.
– Нет, не желаю об этом говорить. Еще не сейчас.
– О'кей. Ну что, пошли отсюда?
– Сперва надо расплатиться.
– Да, правда. – Адам позвал официантку. Заплатили мы пополам. – Подобный опыт, – ни с того ни с сего произнес он, – смахивает на инъекцию в сосуды какой-то пластиковой субстанции: чуть-чуть побаливает, но тело от этого делается тверже. Так что не дай себя раздавить, кузен. Не дай себя раздавить. В дверях «Доротки» он снова остановился.
