В книжках читал... У отца Сергея Булгакова... "Бог создал мир наверняка, то мир не может вовсе не удаться" и нужно "мужественно и до конца претерпеть историю". Так-то... И у другого... Имя не помню... Помню мысль: "Зло собственно не есть субстанция, но лишение добра, подобно тому, как мрак не другое что есть, как отсутствие света". Книжки тут найти просто, легко найдешь. Пустого глиняного кувшина уже не подберешь, ложки или вилки, а книжки лежат. Недавно нашел Пушкина... Томик... "И смерти мысль мила душе моей". Это запомнил. Так-то... "И смерти мысль"... Я тут один. О смерти думаю. Полюбил мыслить... Тишина способствует приготовлению... Человек живет среди смерти, но не понимает, что такое смерть. А я тут один... Вчера волчицу с волчатами выгнал из школы, жили они там.
Вопрос: истин ли мир, запечатленный в слове? Слово, оно стоит между человеком и душой... Так-то...
А то еще скажу: птицы, деревья, муравьи, - они мне сейчас ближе, чем раньше. Я тоже о них думаю. Человек страшен... И необычен... Но тут убивать никого не хочется... Рыбу ужу, есть удочка. Так-то... А в зверя не стреляю... И капканов не ставлю... Тут никого убивать не хочется...
Князь Мышкин говорил: "Разве можно видеть дерево и не быть счастливым". Так-то... Я люблю мыслить. А человек чаще всего жалуется, а не мыслит...
Что разглядывать зло? Оно, конечно, волнует... Грех - это тоже не физика... Необходимо признать несуществующее. Сказано в Библии: "Для посвященного - иначе, для остальных притча". Взять птицу... Или другое живое... Нам их понять невозможно, потому как они живут для себя, а не для других. Так-то... Вокруг все текущее, одним словом сказать...
Все живое - на четырех ногах, смотрит в землю, к земле тянется. Один человек на земле стоит, а руками и головой к небу поднимается. К молитве... К Богу... Старушка в церкви молится: "Все нам по грехам нашим". Но ни ученый, ни инженер и ни военный в том не признаются. Они думают: "Мне не в чем каяться. Почему я должен каяться?" Так-то...
Молюсь я просто... Читаю про себя... Господи, возвах меня! Услыши! Только во зле человек изощрен. Но как он прост и доступен в нехитрых словах любви. Слово даже у философов приблизительно по отношению к той мысли, которую они прочувствовали. Слово абсолютно соответствует тому, что в душе, только в молитве, в молитвенной мысли. Я физически это ощущаю. Господи, возвах меня! Услыши!
И человек тоже...
Я боюсь человека. И всегда хочу его встретить. Хорошего человека. Так-то... Тут или бандиты живут, прячутся, или такой человек, как я... Мученик...
Какая фамилия? Паспорта у меня нету. Забрала милиция... Била: "Чего шляешься?" - "Я не шляюсь - я каюсь". Еще крепче били. Били по голове... Так что напишите: раб божий Николай... Теперь свободный человек..."
Солдатский хор
Артем Бахтияров, рядовой; Олег Воробей, ликвидатор; Василий Гусинович, водитель-разведчик; Геннадий Деменев, милиционер; Виталий Карбалевич, ликвидатор; Валентин Комков, водитель, рядовой; Эдуард Коротков, вертолетчик; Игорь Литвин, ликвидатор; Иван Лукашук, рядовой; Александр Михалевич, дозиметрист; Олег Павлов, майор, вертолетчик; Анатолий Рыбак, командир взвода охраны; Виктор Санько, рядовой; Григорий Хворост, ликвидатор; Александр Шинкевич, милиционер; Владимир Швед, капитан; Александр Ясинский, милиционер.
"Наш полк подняли по тревоге. Только в Москве на Белорусском вокзале объявили, куда нас везут. Один парень, кажется, из Ленинграда, запротестовал. Ему пригрозили трибуналом. Командир так и сказал перед строем: "В тюрьму или под расстрел пойдешь". У меня были другие чувства. Все наоборот. Хотелось чего-то героического. Может быть, детский порыв? Но таких, как я, оказалось больше, у нас служили ребята со всего Советского Союза. Русские, украинцы, казаки, армяне... Было тревожно и почему-то весело.
Ну, привезли нас... Привезли на саму станцию. Дали белый халат и белую шапочку. Марлевую повязку. Чистили территорию. День выгребали, скоблили внизу, день - наверху, на крыше реактора. Всюду с лопатой. Тех, кто поднимался наверх, "аистами" звали. Роботы не выдерживали, техника сходила с ума. А мы работали. И очень этим гордились..."
"Мы въехали... Стоял знак "Запретная зона". Я не был на войне, но ощущение чего-то знакомого... Откуда-то из памяти... Откуда? Что-то связанное со смертью...
На дорогах встречали одичавших собак, котов. Иногда они вели себя странно, не узнавали людей, бежали от нас. Я не понимал, что с ними, пока нам не приказали их отстреливать... Дома опечатаны, колхозная техника брошена... Интересно посмотреть. Никого нет, только мы, милиция, патрулируем. Заходишь в дом - фотографии висят, а людей нет. Документы валяются: комсомольские билеты, удостоверения, похвальные грамоты... В одном доме взяли телевизор на время, напрокат, но чтобы кто-то что-то брал домой, я не замечал. Во-первых, было ощущение, что люди вот-вот вернутся... Во-вторых, это... что-то связанное со смертью...
Ездили к блоку, к самому реактору. Фотографироваться... Хотелось дома похвастаться... Страх был и в то же время интерес непреодолимый: что же это такое? Я, например, отказался, у меня жена молодая, не рискнул, а ребята выпивали по двести граммов и ехали... Так... (Помолчав).
Деревенская улица, поле... Дорога... Все без человека. Дорога в никуда. Провода на столбах в никуда. Первое время еще горел в домах свет, потом свет отключили. Едем - из дверей школы выскакивает нам на встречу дикий кабан. Или заяц. Везде звери вместо человека: в домах, в школах, в клубах. Плакаты: "Наша цель - счастье всего человечества", "Победит мировой пролетариат", "Идеи Ленина -будут жить вечно". Возвращаешься в прошлое. В колхозных конторах красные флаги, новенькие вымпелы, стопки тисненых грамот с профилями вождей... На стенах - нарисованные вожди, на столах - гипсовые вожди... Военный памятник... Деревенский погост... Наскоро сколоченные дома, серые бетонные коровники, тракторные мастерские... Могилы и жертвенники. Как будто военное племя снялось второпях со стоянки и скрылось. Мы говорили, спрашивали друг друга: и это наша жизнь? Впервые поглядели на нее со стороны... Впервые... Здорово впечатляло. Било по голове. Так... Есть хороший анекдот: период полураспада киевского торта - тридцать шесть часов. Так... А мне? Мне понадобилось три года... три года... и я вернул им партбилет. Красную книжечку... Получилось так, что в зоне я освободился.... Чернобыль взорвал мои мозги... Я стал свободным..."
"Брошенный дом. Закрытый. Котенок на окне. Думал, что он - глиняный. Подхожу: живой. Объел все цветы в горшках. Герани. Как он туда попал? Или его забыли?
На дверях записка: "Милый дорогой человек, не ищи дорогих вещей. Их у нас не было. Пользуйся всем, но не мародерствуй. Мы вернемся". На других домах видел надписи разной краской: "Прости нас, наш дом!" С домом прощались, как с человеком. Писали: "уезжаем утром" или "уезжаем вечером", ставили число и даже часы и минуты. Записки на листках из ученических тетрадок... "Не бей кошку. Крысы поедят все". Детским почерком: "Не убивай нашу Жульку. Она - хорошая... (Закрывает глаза). Я все забыл... Я помню только, что туда поехал, а больше ничего не помню. Я все забыл... Деньги сосчитать не могу... Что-то с памятью.... Даже врачи не понимают... Скитаюсь по больницам... А это сверлит в голове: подходишь и думаешь - дом пустой. Откроешь - один кот сидит... Ну, и эти записки детские..."
"Призвали. Служба такая: не пропускать в выселенные деревни местных жителей. Стояли заслонами вблизи дорог, строили землянки, наблюдательные вышки. Звали нас почему-то "партизанами". Мирная жизнь... А мы стоим... Одеты по-военному... Крестьяне не понимали, почему, например, нельзя забрать со своего двора ведро, кувшин, пилу или топор. Собрать урожай. Как им объяснить? В самом деле: по одну сторону дороги солдаты стоят, не пускают, а по другую коров пасут, гудят комбайны и возят зерно. Соберутся бабы и плачут: "Хлопчики, пустите... То ж наша земля... Наши хаты..." Яйца, сало несут, самогонку..." Плакали по отравленной земле... Мебели.... Вещам....
Сознание переворачивалось... Трещала вечная постройка. Женщина доит корову, а рядом стоит солдат - чтобы подоила и вылила молоко на землю. Бабка несет решето яиц, а рядом идет солдат - чтобы закопала. Картошку.... Родную бульбочку крестьяне вырастили, тайком собрали, а ее надо - закопать. И свеклу, и лук, и тыкву. А все уродило на славу, завидно. Самое ужасное, самое непонятное, что все.... Все такое красивое! Самое ужасное.... Красотища вокруг! Я больше никогда не видел таких лиц. У всех были сумасшедшие лица... И у них, и у нас..."
"Я - военный человек, мне прикажут - я должен... Но и героический порыв, он тоже был. Он внушался. Политработники выступали. Радио, телевидение. Разные люди реагировали по-разному: одни хотели, чтобы у них взяли интервью, напечатали в газете, другие смотрели на все, как на работу, третьи... Я их встречал, они жили с чувством, что совершают героический поступок. Нам хорошо платили, но вопрос денег как бы не стоял. Зарплата моя - четыреста рублей, а там я получал тысячу (в тех, советских рублях). Нас потом упрекали: "Деньжища лопатой гребли, а вернулись - подавай им машины, мебельные гарнитуры без очереди". Обидно, конечно. Потому что был и героический порыв...
