"Бросили клич - я пошел. Надо! Был членом партии. Коммунисты, вперед! Такая обстановка. Я в милиции работал. Старший сержант. Пообещали мне новую "звездочку". Это был июнь восемьдесят седьмого года... Надо медкомиссию обязательно пройти, но меня отправили без проверки. Кто-то там, как говорится, отмазался, принес справку, что у него язва желудка, и меня вместо него. Срочно. (Смеется). Анекдоты уже к тому времени появились. В момент... Приходит муж с работы и жалуется жене: "Сказали: завтра - или в Чернобыль, или партбилет на стол". - "Так ты же беспартийный?" - "Вот я и думаю: где я им к утру партбилет возьму".
Ехали, как военные люди, а из нас на первое время организовали бригаду каменщиков. Строили аптеку. У меня сразу слабость, сонливость какая-то. Я - к врачу: "Все нормально. Жара". В столовую привозили из колхоза мясо, молоко, сметану, мы ели. Врач ни к чему не притрагивался. Сготовят еду, он в журнале отметит, что все в норме, но пробу сам не снимал. Мы это замечали. Такая обстановка. Отчаянные были. Началась клубника. Полные ульи меда...
Уже начинали лазить мародеры. Мы заколачивали окна, двери. Магазины разграблены, решетки на окнах выломаны, мука, сахар под ногами, конфеты... Разбросанные банки... Из одной деревни людей выселили, а через пять-десять километров люди живут. Вещи из брошенной деревни перекочевали к ним. Такая обстановка. Мы охраняем, приезжает бывший председатель колхоза с местными людьми, их уже где-то поселили, дали дома, но они возвращаются сюда убирать жито, сеять. Вывозили сено в тюках. В тюках мы находили спрятанные швейные машинки, мотоциклы. Бартер: они тебе бутылку самогона - ты им разрешение на провоз телевизора. Продавали, выменивали трактора, сеялки. Одна бутылка... Десять бутылок... Деньги никого не интересовали... (Смеется.) Как при коммунизме... На все существовала такса: канистра бензина - пол-литра самогона, каракулевая шуба - два литра, мотоцикл - как сторгуешься... Я через полгода отбыл, согласно штатному расписанию, срок был полгода. Потом присылали замену. Нас чуток задержали, потому что из Прибалтики отказались ехать. Такая обстановка. Но я знаю, что разворовали, вывезли все, что можно было поднять и увезти. Зону перевезли сюда... Ищите на рынках, в комиссионных магазинах, на дачах... Осталась за проволокой только земля... И могилы... Наше здоровье... И наша вера... Моя вера..."
"Прибыли на место. Переобмундировались. "Авария, - успокаивает нас капитан, - случилась давно. Три месяца назад. Уже не страшно". Сержант: "Все хорошо, только мойте руки перед едой".
Служил дозиметристом. Как стемнеет, к нашему вахтовому вагончику подъезжают ребята на машинах. Деньги, сигареты, водка... Дай только в конфискованном барахле порыться. Паковали сумки. Куда везли? Наверное, в Киев... В Минск... На барахолки... То, что оставалось, мы хоронили. Платья, сапоги, стулья, гармошки, швейные машинки... Закапывали в ямы, которые называли "братскими могилами".
Домой приехал. Иду на танцы. Понравилась девчонка:
- Давай познакомимся.
- Зачем? Ты теперь чернобыльский. От тебя родить страшно!!".
"У меня своя память... Официальная моя должность там - командир взвода охраны... Что-то вроде директора зоны апокалипсиса. (Смеется.) Так и напишите.
Задерживаем машину из Припяти. Город уже эвакуирован, людей нет. "Предъявите документы". Документов нет. Кузов накрыт брезентом. Поднимаем брезент: двадцать чайных сервизов, как сейчас помню, мебельная стенка, мягкий угол, телевизор, ковры, велосипеды...
Составляю протокол.
Привозят мясо для захоронения в могильниках. В говяжьих тушах отсутствуют стегна. Вырезка.
Составляю протокол.
В пустых деревнях бегали одичавшие свиньи. На колхозных конторах и сельских клубах - выцветшие плакаты: "Дадим Родине хлеба!", "Слава советскому народу-труженику!", "Подвиг народа бессмертен".
Заброшенные братские могилы. Треснутый камень с фамилиями: капитан Бородин, старший лейтенант... Длинные столбцы, как стихи - фамилии рядовых... Репейник, крапива, лопухи...
Досмотренный огород. За плугом ступает хозяин, увидел нас:
- Хлопцы, не кричите. Мы уже подписку дали: весной уедем.
- А зачем тогда огород перепахиваете?
- Так это ж осенние работы...
Я понимаю, но я должен составить протокол..."
"Жена забрала ребенка и ушла. Сука! Но я не повешусь, как Ванька Котов... И не брошусь с седьмого этажа! Сука! Когда я оттуда прикатил с чемоданом денег... Машину купили. Она - сука жила со мной. Не боялась. (Неожиданно поет)
Даже тысяча рентген
Не положит русский член...
Хорошая частушка. Оттуда. Хотите анекдот? (Тут же начинает рассказывать.) Муж возвращается домой... Из-под реактора... Жена спрашивает у врача: "Что делать с мужем?" - "Помыть, обнять, дезактивировать". Сука! Она меня боится... Забрала ребенка... (Неожиданно серьезно.) Солдаты работали... Возле реактора... Я их водил на смену и со смены. У меня, как и у всех, висел на шее счетчик-накопитель. После смены я их собирал и сдавал в первый отдел... Секретный... Там снимали показания, записывали вроде бы что-то в наши карточки, но, сколько рентген каждому попало - военная тайна. Суки! Проходит какое-то время, тебе говорят: "Стоп! Больше нельзя!" Вся медицинская информация... Даже при отъезде не сказали - сколько? Суки! Теперь они дерутся за власть... За портфели... У них - выборы. Еще хотите анекдот? После Чернобыля можно есть все, но свое дерьмо - хоронить в свинце.
Как нас лечить? Никаких документов мы не привезли. Их до сих пор прячут или уничтожили ввиду особой секретности. Чем помочь нашим врачам? Мне бы сейчас справочку: сколько? Чего я там набрал? Я бы своей суке показал... Я еще ей докажу, что мы выживем в любых условиях и будем жениться и рожать. Молитва ликвидатора: "Господи, если ты сделал так, что я не могу, то сделай так, чтобы я не хотел". Пошли вы все в ж..!"
"С нас взяли подписку о неразглашении... Я молчал... Сразу после армии стал инвалидом второй группы. В двадцать два года. Хватанул свое... Таскали ведрами графит... Десять тысяч рентген... Гребли обыкновенными лопатами, шуфлями, меняя за смену до тридцати "лепестков Истрякова", в народе их звали "намордниками". Насыпали саркофаг. Гигантскую могилу, в которой похоронен один человек - старший оператор Валерий Ходемчук, оставшийся под развалинами в первые минуты взрыва. Пирамида двадцатого века...
Нам оставалось служить еще три месяца. Вернулись в часть, даже не переодели. Ходили в тех же гимнастерках, в сапогах, в каких были на реакторе. До самого дембеля...
А если бы дали говорить, кому я мог рассказать? Работал на заводе. Начальник цеха: "Прекрати болеть, а то сократим". Сократили. Пошел к директору: "Не имеете права. Я - чернобылец. Я вас спасал. Защищал!" - "Мы тебя туда не посылали".
По ночам просыпаюсь от маминого голоса: "Сыночек, почему ты молчишь? Ты же не спишь, ты лежишь с открытыми глазами... И свет у тебя горит..." Я молчу. Со мной никто не может заговорить так, чтобы я ответил. На моем языке... Никто не понимает, откуда я вернулся... И я рассказать не могу..."
"Уже не боюсь смерти... Самой смерти... Но не понятно, как буду умирать... Друг умирал... Увеличился, надулся... С бочку... А сосед... Тоже там был, крановщик. Он стал черный, как уголь, высох до детского размера. Не понятно, как буду умирать... Одно мне точно известно: с моим диагнозом долго не протянешь. Почувствовать бы момент... Пулю - в лоб... Я был и в Афгане... Там с этим легче... С пулей...
Храню газетную вырезку... Об операторе Леониде Топтунове, это он в ту ночь дежурил на станции и нажал на красную кнопку аварийной защиты за несколько минут до взрыва. Она не сработала... Его лечили в Москве. "Чтобы спасти, нужно тело", - говорили врачи. Осталось одно-единственное чистое, необлученное пятнышко на спине. Похоронили, как и других, на Митинском кладбище. Гроб выложили внутри фольгой... Над ним полтора метра бетонных плит, со свинцовой прокладкой. Приедет отец... Стоит, плачет... Идут мимо люди: "Твой сукин сын взорвал!"
Мы - одинокие. Чужие. Даже хоронят отдельно, не так, как всех. Как пришельцев откуда-то из космоса... Лучше бы я погиб в Афгане! Честно скажу, наваливаются такие мысли. Там смерть была делом обыкновенным... Понятным..."
"Сверху... С вертолета... Когда шел низко возле реактора, наблюдал... Косули, дикие кабаны... Худые, сонные... Как на замедленной съемке двигаются... Они питались травой, что тут росла, не понимали... Не понимали, что надо уйти... Уйти вместе с людьми...
Ехать - не ехать? Лететь - не лететь? Я - коммунист, как я мог не лететь? Двое штурманов отказались, что, мол, жены молодые у них, детей еще нет, их стыдили, наказали. Карьера кончилась! Был еще мужской суд. Суд чести! Это, понимаете, азарт - он не смог, а я пойду. Теперь я думаю иначе... После девяти операций и двух инфарктов... Я их не сужу, я их понимаю. Молодые ребята. Но сам все равно бы полетел... Это точно. Он - не смог, а я - пойду. Мужское!
С высоты поражало количество техники: тяжелые вертолеты, средние вертолеты... МИ-24 - это боевой вертолет... Что можно было делать на боевом вертолете в Чернобыле? Или на военном истребителе МИ-2? Летчики... Молодые ребята... Все после Афгана... Настроение такое, что хватило бы с них одного Афгана, навоевались. Стоят в лесу возле реактора, хватают рентгены. Приказ! Туда не нужно было посылать такое количество людей, облучать. Зачем? Требовались специалисты, а не человеческий материал. Разрушенное здание, груды обвалившегося хлама... и гигантское количество маленьких человеческих фигурок. Стоял какой-то фээргэсовский кран, но мертвый, туда дошел и помер. Роботы умирали... Наши роботы, академика Лукачева, созданные им для исследований на Марсе... Японские роботы... У них, видно сгорала вся начинка от высокой радиации. А солдатики в резиновых костюмах, в резиновых перчатках бегали...
