Двое сели задолго до запрета. Они гасанули милицейский патруль, четырех мусоров. Вэка подзалетел уже после закрытия секции. Очередной вырубленный и обшмонанный мужик оказался не слишком пьяным и опознал его. На Сенсея завели дело за превышение мер самообороны — заступился Андрей за какую-то чмуровку, а это ее ебарь оказался, хотела таким образом повыделываться над ним. И довыделывалась на его голову, неудачно упал на бордюр, месяц в больнице отлеживался. Анохина отпустили, но потом начали подкапываться, что подпольно учит запрещенному виду спорта, пришлось ему перебираться в Толстожопинск. Там мы и встретились с ним снова, когда я поступил в университет. Нет, сначала была картошка.
Я до сих пор помню серебристо-голубое, безоблачное небо того необычайно теплого и сухого сентября. Я как бы падал в это небо с высокого скирда соломы. Рядом со мной, вцепившись в меня двумя руками, летит Нина — смазливая однокурсница, которой я только что дал путевку в большой секс. Издалека доносятся голоса собирающих картошку: девки спорили на поле, у кого пизда поболе. Мне, комсоргу, работать не надо, только командовать. Пиздеть — не мешки ворочать. К вечеру остальные парни с ног валятся, а я вместо них ебу девок. Они сами на хуй бросались. Одни впервые вырвались из-под родительского контроля и решили оторваться на всю катушку, другие не хотели вкалывать и пиздой зарабатывали поблажки. Ночь, студенты сидят кругом, а в центре пляшет словно бы пьяное пламя костра. Все смотрят на него и каждый видит что-то свое, яркое и горячее. Это что-то горьковато пахнет березой. Я выгребаю из красных углей черную картофелину. Хрустящая кожура разламывается, выворачивая светлую сытную сердцевину. Нина собирает губами дымящиеся ломтики с моей ладони. Ее шершавый язычок заныривает во все впадинки ладони, собирая все до крошки. По ту сторону костра сверкают ревнивые женские глаза. Хуй — не поезд: всех не поместишь.
Закончился сентябрь, а вместе с ним и трудовой семестр, начался учебный — довольно занудное мероприятие. Престарелые клоуны, изображая из себя чудаков, чтобы студенты поверили в их одаренность, балаболили всякую хуйню, иногда и по делу. Приходилось изображать, что внимательно слушаешь и даже конспектируешь. И ради чего?! Чтобы и дальше пиздеть, а не работать?! Теперь я рад, что судьба избавила меня от всей этой поеботины.
Жил в общаге, втроем в комнате. Один из соседей почти все время проводил у своей халявы, а вторым был Василек Журавлев — тщедушный очкарик, который боготворил меня. Он считал, что мозгов у меня не меньше, чем у него (больше — так не бывает!), и в придачу крепкие кулаки. В общем, Василек был мал и глуп и не сосал больших залуп. И не догонял пока, что ум — хорошо, а хуй — лучше. Он безропотно освобождал комнату, когда у меня появлялось желание загнать кому-нибудь дурака под шкуру. Чаще всего шкура принадлежала Нине. Журавлев неровно дышал на нее, служил подушкой, когда ей надо было выплакать обиду на меня, и ждал, когда я пошлю ее на хуй, чтобы быстренько подобрать. Я предлагал ей дать мальчику, но Нинка жалась, будто пизда у нее одноразовая.
Приближалась к концу первая сессия, оставалось сдать последний экзамен. Василька угораздило родиться за два дня до него. Отмечали втроем: он, я и Нина. Я хотел напоить ее и подложить под Журавлева — сделать ему самый желанный подарок. Не заметил, как и сам нагрузился. Василек пошел в туалет, а я начал ее распрягать. Нинка что-то варнякала, не хотела одаривать именинника, но я легко гасил пьяное сопротивление, объясняя, что пизда — не улица, поебется и стулится.
Василек вернулся с разбитым носом и очками.
— Кто?
— Баранов и с ним двое. Я шел, а они… — в голосе Журавлева было столько обиды, сколько никакой другой голос не смог бы выразить.
Баранов — сынок директора центрального универмага Толстожопинска — учился с нами на одном курсе. Довольно выебистое и трусливое чмо. Меня побаивался. Жил он с родителями, в общагу приперся к нашей однокурснице Оленьке Безручкиной — безотказной девочке, у которой, как и положено шалаве, было две пизды и которая давала всем, кроме него.
— Сейчас разберемся, — пообещал я, высвобождаясь из Нининых рук.
Нет, ничего плохого ее сердце не предчувствовало, слишком пьяна была от водки и любви. Просто боялась, что без поддержки упадет. Я прислонил ее плечом к стене и приказал Журавлеву:
— Выпейте вдвоем.
Баранов с корешами вышыбал дверь в комнату Оленьки.
Я остановился позади них, свистнул негромко. Свись — глядь, если глядь, значит, блядь, если блядь, значит, наша.
— Может, хватит?
Они оставили дверь в покое, обернулись.
— Кто это? — спросил у Баранова его кореш с заросшими, поросячьими ушами, крутя на пальце связку ключей.
Мой однокурсник замялся, не решаясь портить отношения ни со мной, ни с ним.
— А тебе не все равно, от кого по пиздюлятору получить? — поинтересовался я.
— Что?!.. — и он попытался размахнуться.
Оба-на, оба-на, вся деревня ебана!
Баранов, хлопая руками, как наседка крыльями, закудахтал над своими корешами, растянувшимися на полу. Хлопай, хлопай, пидор мокрожопый. Он запричитал испуганно:
— Ты знаешь, кого ударил?! Это же Яценко, сын председателя горисполкома!
— Большая цаца! Передай ему и его папаше привет от трех лиц — хуя и двух яиц, — пожелал я и пошел в свою комнату.
Положить Нинку под Василька у меня не получилось, потому что он обрубился первым. Пришлось мне самому ебать ее, а потом тащить в ее комнату, потому что кровати узкие, вдвоем толком не поспишь.
Разбудили меня в шестом часу утра. Я открыл глаза и увидел перед собой круглую самодовольную тупую ряху под милицейской шапкой. Эмаль на одном из зубцов эмблемы облупилась, и создавалось впечатление, что его отгрызнула какая-то добрая душа, неравнодушная к мусорам. От ряхи тянуло одеколоном «Русский лес». Или мне так показалось из-за дубового ее выражения.
— Одевайся, — по-домашнему, точно звал меня на рыбалку или по грибы, произнес легавый и пошевелил литыми плечами, на которых капитанские погоны казались слишком маленькими.
Возле двери стояли еще два мусора, сержанты с длинными дубинками и радостной надеждой поработать ими. Из-за их спин выглядывал комендант — лысый хуй, матерый холостяк и пьяница. Я его угостил пару раз, поэтому числился в корешах.
— Ну, вот, домахался руками, будет тебе наука, — пробурчал он. — Говорил тебе: бляди до добра не доведут.
Бляди у него были причиной любой беды, включая землетрясения.
— За что вы его? — спросил проснувшийся Василек Журавлев.
Никто не ответил, и у него не хватило смелости повторить вопрос.
Я быстро оделся и протянул руки, ожидая, что наденут наручники — насмотрелся кинушек.
— Паспорт, — потребовал капитан.
Он полистал документ, сличил фото с оригиналом, кивнул головой: похож. Засунув паспорт во внутренний карман шинели, мягко подтолкнул меня к двери. Я безропотно подчинился. Мне все еще казалось, что это розыгрыш, что сейчас капитан скажет, что пошутил, и мы все вместе посмеемся. Не может же быть, чтобы забирали из-за обычной драки.
Привезли меня в наше отделение милиции. Капитан зашел в кабинет, а я с сержантами остался сидеть в пустом коридоре. Один из них, тот, что казался постарше, смачно зевнул и постучал дубинкой по стене. Напарник то же скривил ебло, но не зевнул, а лениво молвил:
— Похмелиться бы.
— Сдадим и поедем к Дуське.
— А капитан?
— Да идет он в пизду, — беззлобно послал первый.
Легкий на помине капитан вышел из кабинета, оставив дверь открытой, и приказал мне:
— Заходи.
В кабинете за столом сидел заспанный старший лейтенант. Подбородок у него был как бы срезан сверху вниз и вовнутрь и оставшаяся часть приросла к шее. Старлей взял шариковую ручку, посмотрел на конец стержня, будто проверял, достаточно ли остер, достал из стола чистый бланк.
— Фамилия? — спросил он и посмотрел в лежащий на столе открытый мой паспорт.
«Шишкин-Пышкин-Залупышкин», — хотел бодро выстрелить я, чтобы все стало веселой игрой, а не гнетущим душу занудством. Назвал настоящую, но с иронией, подковыривая мусора. Смех смехом, а пизда грецким орехом.
Он даже не посмотрел на меня, продолжая задавать вопросы и записывать ответы. И тут я вдруг понял, что попал между гигантскими шестернями, что они будут и дальше поворачиваться, медленно и уверенно, раздавливая меня, и никакая сила не сможет остановить их.
Как по речке, по рекеПлывет пизда на батожке.Ни покрышки ей, ни дна,Плывет сердечная одна!
Весна вспомнила, что пришло ее время, выпустила солнце на небо. Оно припекает мое лицо через лобовое стекло машины. Если закрыть глаза и посильнее напрячь фантазию, то окажешься на Южном берегу Крыма. Рядом лежат разомлевшие телки с раздвинутыми ногами, чтобы и пизда поджарилась, стала уже, и ждут, когда беспризорный хуй клюнет на их лохматое богатство и тряхнет мудями и кошельком. Впрочем, сидеть с закрытыми глазами некогда, а то пропущу должника.
