LUF[99] в принципе были бы рады издать Вашу книгу — и, думаю, на лучших условиях, чем те, на которые Вы заранее соглашаетесь. Т. е. о бесплатной передаче им первого выпуска нет речи, и я им об этом не говорил. У них много денег (хотя деньги в Швейцарии, и из-за этого бывают затруднения), и мне кажется, что дешевизной издания их соблазнять не следует.
Но надо дать им прочесть рукопись. Вы говорите, что если у меня сложится впечатление, что говорят они это так, без большой охоты взять книгу — то лучше откровенно Вам это сообщить. Нет, у меня впечатление получилось другое: книга их интересует, хотя ее философское содержание их, может быть, слегка и смущает (т. е. степень ее доступности и «читабельности»), вернее всего, смущает их политическая сторона при условии, что книга не представляет собой что-либо узко-партийное и сектантское. Я их уверил, что этого в книге наверно нет, а ко всяким политическим увлечениям или склонностям, правым или левым, они одинаково терпимы.
Вот, кажется, все, дорогой Марк Александрович. Если Вы не изменили своего решения, пришлите мне Вашу рукопись — во всяком случае она будет в полной сохранности. Крепко жму Вашу руку и шлю поклон и сердечный привет Татьяне Марковне. Я Вам писал в прошлый раз о письме Марии Сам<ойлов>ны к Бунину со слов Тэффи[100], не прочитав самого письма еще. Вижу, что оно менее грубо и финансово-возмутительно, чем я предполагал. Но и глупее, чем я предполагал. Я Вам очень завидую, что Вы в Ницце.
Ваш Г. Адамович
21. М.А. АЛДАНОВ — Г. В. АДАМОВИЧУ. 28 января 1948 г. Ницца
29 января 1948
Дорогой Георгий Викторович.
Только что получил Ваше письмо. Я чрезвычайно Вам благодарен и буду совсем в восторге, если издательство примет выпуск. При сем его прилагаю. Не скрываю, что возможность не утруждать агента поисками издателей меня очень соблазняет.
Пожалуйста, напомните заведующему, что издание прилагаемого первого выпуска НЕ обязывает его печатать следующие. В первом выпуске, который мне хотелось бы издать возможно скорее, будет, по-моему, от 100 до 150 страниц, в зависимости от того, захотят ли они разогнать книжку или сжать ее. Первые три выпуска написаны «легко», остальные три будут гораздо менее «читабельны», но уж совсем скучны, по немецкому профессорскому образцу, едва ли будут и они. «Политика» есть только в прилагаемом первом выпуске и, конечно, не «узко-партийная».
Мы в марте уезжаем в Нью-Йорк, хотя сведений о продаже «Истоков» я все еще от Скрибнера не имею. Буду рад угостить Вас завтраком, хотя бы было продано два с половиной экземпляра: так я рад художественному успеху романа в Америке.
Относительно письма Цетлиной, несмотря на свою долголетнюю дружбу с ней, я не могу не согласиться с Вами — безотносительно к великим и грандиозным событиям в Зеелеровском союзе, которому решительно нечего делать и в старом и новом составе. С тех пор как я стал стар и вдобавок ушел в философские книги, меня такие события не волнуют. Но, читая ее письмо, я только разводил руками. Добавлю, что, когда Иван Алексеевич поехал с визитом в посольство, она всячески его защищала![101] Какая муха ее укусила теперь, — не знаю. Пишу Вам это «не для печати». Впрочем, Вы, верно, знаете, что Вера Николаевна написала Марье Самойловне очень резкое письмо (мне показала только часть его и после отправки). В ответ пришла от Цетлиной телеграмма: Re^u lettres. Merci (?!) Explications suivent[102]. Письма еще нет.
Т<атьяна> М<арковна> и я шлем Вам самый сердечный привет, я еще раз очень, очень Вас благодарю. Буду с нетерпением ждать ответа.
Ради Бога, и не думайте о Вашем долге мне. Отдадите после моего возвращения из Нью-Йорка.
Если Вы прочтете первый диалог, то Вам он, вероятно, покажется легковесным и сбивающимся на статью. Не думаю, чтобы это было верно. Каюсь, я избрал форму диалога не только из-за своей двойственной «тезы» А и L (L сделал французом), но и для того, чтобы «занять» читателя и хоть немного заинтересовать его дальнейшим развитием «метаэстетической концепции», которая в первом диалоге лишь еле намечена. В дальнейшем изложение будет и развивать, и выяснять мысли, а форма станет более тяжелой, исторические анекдоты прекратятся. Простите нескромность того, что я говорю, и гадкое слово «метаэстетический».
22. Г.В. АДАМОВИЧ — М.А. АЛДАНОВУ. 10 марта 1948 г. Париж
1bis avenue de Montespan
Paris XVI
10/III-48
Дорогой Марк Александрович
Вы, вероятно, удивлены моим долгим молчанием. Постараюсь Вам объяснить его — и передать в точности, как обстоит дело с Вашей рукописью.
Конечно, я виноват в том, что не написал Вам тотчас же по ее получении. С Вашего позволения я ее прочел, и должен сказать — прочел с живейшим интересом и восхищением. При таком чтении не требуется согласия с автором, да оно и не возможно полностью. Но диалог этот так блестящ qu’il force l’admiratio[103] даже и при несогласии. И мне кажется, именно в блеске — его внутренняя скромность: другой писатель напустил бы тумана и лирики там, где Вы находите возможным быть все-таки causeur’ом[104], делая вид, что никаких «бездн» не касаетесь. Но не хочу надоедать Вам своим впечатлением. Простите и за эти строки.
А положение с рукописью такое.
В свое время я отнес ее в LUF, где она была передана Pierre Emmanuel'ю[105], «литер<атурному> директору». У него как раз случилась язва в желудке (хотя это человек совсем молодой), и он уехал из Парижа. Вернулся он с неделю тому назад, «surcharge»[106] всякими запущенными делами. Сегодня я у него был. Он встретил меня какой-то неясной болтовней: с одной стороны — комплименты и восторги по поводу Вашей книги, с другой — толки о том, что у них программа издательства наполнена на годы вперед, что издатель Egloff недоволен количеством взятых рукописей, что он не может «ангажироваться» и т. д. В ходе разговора я что-то о Вашем диалоге сказал, т. е. сослался на какую-то сделанную Вами цитату. Он улыбнулся — «tiens!»[107], — достал из одного из бесчисленных ящиков Вашу рукопись, стал перелистывать — и на добрых четверть часа погрузился в чтение. У меня создалось впечатление, — и едва ли я ошибся, — что он читает рукопись в первый раз и никакого понятия о ней не имеет. Подтверждает мое предположение то, что после этой четверти часа он попросил меня рукопись ему оставить и сказал, что он ее «перечтет», подумает и т. д. На этом мы расстались. Через несколько дней я должен ему телефонировать — он обещал дать ответ.
Вот, дорогой Марк Александрович, полный и точный отчет о Вашем деле. Простите за проволочку, но я тут ни при чем — как не могу принять ответственность и за «рассеянность» или не знаю, как это назвать, Пьера Эмманюэля. В этом издательстве нет lecteur’а[108], он все допреж читает сам, и, по-видимому, читает кое-как, а то и не читает вовсе. Между прочим, в первой части нашей беседы он назвал мне имя издателя Flamenc[109] (кажется, пишется так) и сказал, что, по его мнению, книгу следует предложить ему. Quen pensez vous?[110] — если с LUF’ом так ничего и не выйдет.
Когда Вы уезжаете в Америку и будете ли скоро в Париже? Крепко жму Вашу руку и шлю низкий поклон Татьяне Марковне.
Ваш Г. Адамович
23. Г.В. АДАМОВИЧ — М.А. АЛДАНОВУ 24 сентября 1948 г. Ницца Nice
14 av. Fragonard 24/IX-48
Дорогой Марк Александрович
Вы, конечно, сами понимаете, как мне неприятно и неловко просить у Вас денег взаймы.
Не можете ли Вы одолжить мне 2000 fr. до начала будущего месяца? Я перед отъездом в Париж продам кое-какую мебель и отдам без «отсрочек». А сейчас у меня всякие медицинские расходы для сестры, et je suis tres embete[111]. Если бы не крайность, поверьте — я не стал бы просить.
