В Варшаве он давно не был, так как разъезжал по маленьким польским городишкам. В поездках он всегда опасался, что воры заберутся в варшавскую квартиру, где были его книги, старинные вещи, а также собрание афиш, газетных вырезок и критик. Слава Богу, он нашел двери запертыми на два крепких замка, а внутри все на месте. Разве что повсюду скопилась пыль, и воздух был застоявшийся. Магда тотчас принялась за уборку. Прикатил на извозчике Вольский — поляк с внешностью еврея, черноглазый, горбоносый и высоколобый, со съехавшим на сторону галстуком в виде банта. Он сообщил о множестве приглашений в русские и польские города. Подкручивая черный ус, Вольский говорил с пафосом человека, чьи заботы — слава других. Он уже расписал Яшины гастроли после выступлений в летнем театрике «Альгамбра». Однако было ясно, что хорохорится Вольский без особых на то причин. Яшей интересовалось только захолустье. Из Москвы, Киева или Петербурга предложений не поступало. В провинции же условия работы были плачевные. В Варшаве, впрочем, тоже ничего не поменялось к лучшему. Владелец «Альгамбры» поднять гонорар отказался. Хотя Яшу и захваливали, но последний заграничный клоун зарабатывал куда больше. В упорстве театральных владельцев была какая-то загадка. Доводы и заверения Вольского не помогали. Яша всегда оказывался к выплате среди последних. Эмилия права — пока Яша в Польше, его будут трактовать как заурядного штукаря.
Когда Вольский ушел, Яша решил отлежаться. Лошадьми занялся дворник, Магда кормила поселенных в одной из комнат обезьянку, попугая и ворону. Хотя с виду Магда и казалась усталой, она сразу затеяла мыть полы. От поколений крестьян она унаследовала неутомимость и услужливость. Яша дремал, просыпался, снова задремывал. Дом был старый. На немощеном дворе, совсем как в деревне, гоготали гуси, крякали утки, горланили петухи. В открытое окно со стороны Вислы и лесов Праги[10] влетали ветерки. Заглянувший во двор нищий накручивал на шарманке мотивчик и пел старую варшавскую песенку. Яша хотел было кинуть монетку, но у него словно одеревенели руки-ноги. Он полуспал, полубодрствовал. Неужели снова придется слоняться по грязным городишкам губернии? Снова давать представления в пожарных сараях? Э, нет, с него довольно! Мысли вертелись в такт шарманке. Надо уехать, уехать, все бросить. Во что бы то ни стало выбраться из этой трясины. Иначе в один прекрасный день он тоже пойдет с шарманкой…
Только что было утро, но день как-то сразу стал клониться к вечеру. Магда принесла молодой картошки с укропом и кислого молока. Он, не вставая, поел и опять уткнулся в подушку. Когда Яша открыл глаза снова, в спальне было совсем темно, однако, судя по тому, что сосед-сапожник вколачивал до сих пор гвоздики, наверно, еще не очень поздно. В доме ни у кого не было газового освещения. При свете керосиновых ламп женщины шили, мыли посуду, штопали, латали. Какой-то пьянчуга ссорился с женой, и на него лаяла собака.
Яша позвал Магду, но та, похоже, вышла. Зато откликнулась ученая Яшина ворона. Приезжая в Варшаву, Яша всегда рассчитывал на хорошие новости, но судьба, благосклонная к любителям и дилетантам, с ним была куда как скаредна, ни разу не подарив удачей. Все, наоборот, его использовали. Яша знал, что причиной тому его собственное самоощущение. Он сам поставил себя так, что в нем видели всего лишь объект для своекорыстия. Он общался с простыми людьми, а значит, его самого тоже причисляли к простонародью. Эмилия была единственным чудом в Яшиной жизни, единственной надеждой чего-то достичь…
Их встреча вообще несла на себе печать судьбы. Когда они познакомились, он даже не расслышал ее имени. Однако стал о ней думать. Мысли эти возникали сами по себе, и он почему-то знал, что Эмилия тоже о нем думает, ищет его и желает. Он бродил по варшавским улицам, заглядывал в окна экипажей, в магазины, кофейни, театральные фойе. Искал ее на Маршалковской, на Новом Свете, на Иерусалимских Аллеях, в Саксонском саду. Останавливался где-нибудь на Театральной площади и ждал. Однажды он вышел вечером из дому, совершенно уверенный, что сегодня им суждено встретиться. Прошел всю Маршалковскую, а когда подошел к какой-то витрине, там, словно бы они назначили друг другу свидание, стояла она — со смуглым лицом в меховой опушке воротника, с маленькими руками, упрятанными в муфту; черные глаза глядели на него. Яша подошел — она улыбнулась радостно и загадочно. Он поклонился, она протянула руку и сказала: «Какой странный случай!», но потом призналась, что этого случая ждала. Она как чувствовала, что он это угадает…
4
Люди побогаче уже завели телефоны, однако Эмилия позволить себе такую роскошь не могла. Они с дочерью существовали на скромную пенсию. От времени, когда был жив профессор, оставалась только квартира да старая служанка Ядвига, уже несколько лет служившая без жалованья.
Яша проснулся рано. Побрился. В квартире была деревянная ванна, и Магда, вскипятив в чугунках воду, ее наполнила. Намыливая Яшу душистым мылом, она лукаво заметила:
— Когда идут к барыням, надо хорошо пахнуть.
— Я иду не к барыням, Магда.
— Ну, конечно! Твоя Магда дура, но она все чует…
За завтраком Яша был оживлен, сказал, что скоро приступит к полетам. Магде он тоже приладит крылья. Они взлетят, точно гусь с гусыней, и, как сто лет назад братья Монгольфье, прославятся на весь мир. Он обнял ее, стал целовать и уверять, что, как бы жизнь ни сложилась, никогда ее не бросит.
— Если я уеду за границу, тебе, возможно, придется какое-то время пожить одной, а потом я тебя вытребую. Ты мне только верь.
Говоря это, он глядел Магде в глаза, поглаживал по волосам и касался лба. Власть его над ней была такова, что он в мгновение мог ее усыпить. Стоило в жаркий день Яше сказать, что на дворе холодно, Магду начинало трясти. Скажи он в мороз, что на дворе жарко, щеки Магды тотчас пунцовели, и она даже потела. От укола иголкой на ее коже не появлялась кровь. Яша проделывал с ней и другие опыты. Даже управлял поступками Магды: внушал что-нибудь, что оставалось в ее сознании, давал приказы на недели и месяцы вперед, и она исполняла всё когда следовало. Сейчас он начал готовить ее к своему с Эмилией отъезду. Магда слушала молча, по-крестьянски лукаво усмехаясь, показывая, что видит его плутни, однако послушно кивала, словно бы не имея возможности и желания протестовать. На лице ее иногда появлялись гримасы, напоминавшие Яше обезьянку, попугая и даже ворону…
Позавтракав, Яша надел светлый костюм, шевровые штиблеты, котелок и повязал черный шелковый галстук. Затем поцеловал Магду и без слова вышел.
На улице он взял пролетку. Эмилия жила на Крулевской напротив Саксонского сада. По пути Яша велел остановиться у цветочного магазина, чтобы купить розы. Затем в другой лавке взял бутылку вина, фунт семги, жестянку сардин. Эмилия выговаривала ему за то, что он является с подарками, как святой Миколай на Рождество, но для Яши покупки стали уже привычкой. Он знал, что матери с дочерью едва хватает на самое необходимое. К тому же у Галины были слабые легкие, почему Эмилия и выбрала итальянский юг. Галина оставила пансион — нечем было платить. Эмилия на себя и на дочку сама шила и перелицовывала — денег на портних не было. Яша, сидя в пролетке и придерживая свертки, глядел на город, для него и привычный, и чужой. Когда-то Варшава представлялась ему недостижимой грезой, и больше всего на свете хотелось увидеть свое имя в варшавской газете или на афише. Сейчас же он не чаял вырваться из этого города, остававшегося, несмотря на все свои космополитические амбиции, провинциальным. Варшава только начинала развиваться. Пролетка катила среди груд кирпича, мешков цемента, куч песка, гасилен извести. Воздух июньского дня пахнул сиренью, свежевыкопанной землей и сточными канавами. Рабочие, докапываясь до фундаментов, выдирали улицам внутренности…
На Крулевской дышалось легко. С деревьев Саксонского сада облетали последние цветочные лепестки. Сквозь решетку виднелись куртины, теплицы с экзотическими растениями, кофейни, где парочки поглощали на свежем воздухе второй завтрак. Только что начался сезон благотворительных лотерей. Бонны и няньки толкали детские коляски. Мальчики в матросках гоняли обручи, подбивая их палочками. Крошечные девочки, разодетые точно дамы, цветными лопатками ковыряли песок, выбрасывая камешки. Другие в кружок танцевали. В саду был тоже летний театр, но Яша в нем никогда не выступал. Мало того что ему и так не везло, доступ сюда Яше как еврею был закрыт. За свое еврейство он расплачивался куда ощутимей, чем благочестивые бородатые иудеи с пейсами… В Европе, по словам Эмилии, подобных препятствий не существует. Там артиста ценят за талант.
— Что ж, поглядим, посмотрим, — бормотал он. — Чему быть, того не миновать…
Уверенность в себе, какою он отличался на сцене, разгуливая по проволоке или читая мысли, покидала Яшу всякий раз, едва он являлся к Эмилии. Он никогда не знал, надлежащим ли образом одет, правильно ли, как подобает светскому человеку, ведет себя, не делает ли ошибок в польской речи или обхождении. Не слишком ли ранний час для визита? Как быть, если Эмилии нет дома? Оставить цветы и подарки или только цветы?.. «Не трясись так, Яшенька! — ободрял он себя. — Тебя не съедят… она же влюблена по уши, эта полячка. С ума сходит. Дождаться не может… — Он насвистывал, сложив губы трубочкой. — Если замахнулся на королевские дворцы, нечего пасовать перед обедневшей вдовой». Кто знает, быть может, придворные дамы и принцессы станут кидаться ему на шею? Женщины всегда женщины, хоть в Песках, хоть в Париже…
