— Ты долго там был? — спрашивает Джинаривело, показывая на канадский пейзаж.
— Я был там много месяцев, пока не познакомился со страной, людьми и животными.
— А жители тебя любили?
Показываю ему фотографию, на которой я изображен в обществе улыбающихся индейцев.
— Честные люди во всем мире, — объясняю ему, — всегда благосклонны, если к ним приходят с открытой душой и доброй волей.
— И они не боялись тебя?
— Почему должны были бояться? Напротив, наша дружба укрепляла их силы и придавала бодрость.
Старик Джинаривело понял упрек. Он перелистывает книгу и возвращается к пейзажу с елями. Он не может наглядеться на него.
— На Мадагаскаре есть дерево, — говорю, — красивее, пожалуй, елей и уж наверняка диковинней.
— Какое же это дерево? — старик с сомнением поднимает голову.
— Пальма равенала.
— Это правда, — признает он с улыбкой. — Пальма равенала особенная и необычайная, но красивее ли?
— Жаль, что она не растет в вашей долине.
— Растет, и даже недалеко отсюда. Если хочешь, я провожу тебя к ней.
— Проводи.
Мы идем к горе Беневского, которую Джинаривело называет Амбихимицинго, что означает «отсюда все видно». У ее подножия мы поворачиваем направо. Здесь в гору врезается широкое ущелье. В глубине оно покрыто величественным лесом, а по краям, ближе к выходу, видны несколько пальм равенал.
Эти деревья поражают своей диковинной формой. На верхушке стройного ствола растут листья длиной в несколько метров, но не во все стороны, как обычно у пальм, а в виде громадного веера; причем листья, точно спицы колеса, образуют плоский полукруг. Ветерок, дующий с реки, постоянно шевелит их, вызывая тихий шорох; и это еще больше усиливает их диковинность. Ничего мало-мальски похожего не найдешь ни на Мадагаскаре, ни в другом месте. Природа создала зеленый монументальный веер, при виде которого человек застывает пораженный, не веря глазам своим.
Пальма равенала растет во всем влажном поясе восточного побережья острова. Ее мальгашское название — равенала — означает «лист леса», потому что ее листья — самая отличительная черта леса, в котором она растет. Европейцы называют ее «деревом путешественника». В углублениях у основания ее листьев всегда есть свежая вода; жаждущий путешественник может пробить лист копьем, собрать воду в сосуд и утолить жажду. Название пальмы несколько произвольно: всюду, где растет равенала, воды хоть отбавляй, и жаждущему путешественнику вовсе не требуется добывать воду таким сложным путем. Зато больше подошло бы ей название строительной пальмы — ее мощными листьями бецимизараки покрывают крыши своих хижин.
— Ты говоришь, — обращается ко мне Джинаривело, — что она красивее деревьев в твоей книге?
— Так мне кажется.
— А мне нет.
Удивительные пальмы, а еще удивительней Джинаривело. Оказывается, простодушному жителю отрезанной от всего мира мальгашской деревни не чужда область эстетического восприятия.
Насыщенные впечатлениями от созерцания чарующих равенал, мы возвращаемся в хижину и снова садимся на прежнее место с канадской книгой в руках.
— А ты знаешь людей племени антананево? — неожиданно спрашивает мой гость.
Разумеется, не знаю. Джинаривело рассказывает тихим голосом:
— Некогда, во времена ховов, господство людей этого племени было суровым и жестоким. Многие бежали в леса и оставались там навсегда. Они превращались в лесных жителей, не таких, как мы. Это были не люди, не звери, не духи. Зла они никому не причиняли. У них были жены и дети. Их потомки по сей день блуждают в чаще, ни с кем не роднятся, никогда не покидают зарослей, и они счастливы. Да, счастливы! Однажды, много лет назад, отец Джинаривело увидел в глубине чащи такого человека и подслушал, как он поет. Пение было удивительное, очень звонкое и славило счастливую жизнь в лесу. Но когда лесной человек почувствовал запах чужого, он замолчал и скрылся. Они всегда скрываются от людей. Тот антананево пел о своей жизни: он ест жирных угрей, ходит по лесу, как по мягкой циновке, деревья улыбаются ему, он знает все вкусные корешки, может всегда петь солнцу, луне и тучам.
Я смотрю на Джинаривело с возрастающим любопытством. С ломаного французского языка он переходит на родной мальгашский и начинает петь. Джинаривело, житель деревни, ненавидящей лес, поет славу лесу! Сломались в нем какие-то таинственные преграды, широко полились сдерживаемые чувства. Джинаривело мечтает. Эти мечты, пожалуй, очень причудливые, самые неожиданные, и на ум приходит странное сопоставление: житель примитивной мальгашской деревни мечтает о жизни еще более примитивной, мечтает о первобытной идиллии.
Джинаривело продолжает петь. И пение сближает нас. Вопреки капризам деревни, он заключает дружбу с человеком, которого увлекла такая же любовь к лесу. Сейчас он мой друг, но меня тревожит мысль, как поступит Джинаривело, когда перестанет теть и опомнится. А вдруг сорвется и умчится, пристыженный, охваченный тревогой?
Пение оборвалось; он не убежал. Лес победил. Джинаривело еще раз смотрит на канадские ели, потом улыбается и говорит, что в его роду существует обычай дарить своим друзьям плоды. Он обещает сейчас же прислать плод хлебного дерева и просит, чтобы я принял все, что он пришлет.
— Все, — повторяет он значительно и уходит.
Долго я остаюсь один. Потом слышу у хижины девичий голос:
— Хаоды? Можно войти?
— Мандрасоа рамату! — откликаюсь я. Это означает, как меня учили, что девушка может войти.
Гостья легкими шагами поднимается по ступенькам (моя хижина, как и все другие, стоит на сваях), и, к моему удивлению, в дверях показывается Беначихина. Эту красивую восемнадцатилетнюю девушку с озорной улыбкой на устах я уже видел несколько раз. От неожиданности я вскочил со стула.
— Беначихина?
Девушка ставит на землю корзину с плодами, которую она принесла. На этот раз лицо у нее серьезное, глаза опущены и нет озорной улыбки.
— Я принесла это для тебя от моего дедушки Джинаривело, — говорит она на ломаном французском языке.
— Джинаривело — твой дедушка?! — спрашиваю удивленно.
— Да, он мой дедушка. — Беначихина смущенно смотрит на меня и не понимает, чему я так рад.
Я подхожу к корзине и делаю вид, что рассматриваю плоды. Полушутя спрашиваю:
— Это все, что послал мне твой дед?
В ее глазах блеснули вызывающие огоньки. Улыбнувшись, она показала великолепные сверкающие зубы.
— Нет, не все, — отвечает, упорно глядя мне в глаза.
— Что же еще?
Беначихина с минуту потешается над моим любопытством, потом отворачивается и показывает на двор.
