Джучи. До 1206 года
После того как некий сотник привёз пленённую Бортэ в стойбище меркитов, начались настоящие чудеса (если, конечно, верить навязшей в ушах молве).
В той сказочной дали времён все были страсть какие заботливые, и поэтому мать (беременную к тому времени именно им, Джучи) вдруг освободили и передали обратно стенающему мужу.
— Да как же так? — изводил мать расспросами дотошный ещё в детстве Джучи, спрашивал тогда без какой бы то ни было задней мысли.
— А вот так, по приказу хана меркитов. Узнав, что я — жена Темуджина, что НЕ ТУ его нухуры на аркане притащили, хан в раскаянии бил себя по щекам, воинов своих — берёзой по загривку.
— И верно, что не ту. Ты, мать, не из нашего племени. За что же тебе мстить? Но всё равно непонятно — с чего бы вдруг ему тебя выручать?
— Он был другом владыки кераитов Тогрула, — объявила тогда мать с несколько неуместной торжественностью. И что с того?
— А вот подумай-ка: Тогрул — побратим деда твоего, да и Темуджину он — вместо отца, разве не знаешь? Если бы не Тогрул — иссохнуть бы мне рабыней. Что бы ни случилось, сынок, помни о том, как много сделал для нашей семьи кераитский хан. Грешно забывать добро. — Мать заговорила тогда поучительно и занудно, чтобы Джучи не лез со своим любопытством, куда не просят, Кто же долго выдержит материнские нотации?
— Я не забуду, ихе[49], не забуду... — упрямо набычился Джучи, — И всё же не пойму. Меркитам-то какое до всего этого дело?
— Видать, не захотели ссориться с Тогрулом из-за такой безделицы, как пленная девчонка. Чего ж ещё? Тогрулу-то меня меркиты и отвезли. А тот — мужу вернул...
— Слыхал-слыхал. Пока ехала домой, тут ты меня родила, сколь уж говорено, — пробурчал мальчик, сам испуганный собственной наглостью. У семейного очага, будучи десяти трав от роду, он впервые услышал от матери рассказ о своём рождении. С тех пор его повторяли не раз.
«И вот я еду домой, а ты, негодник, стучишь мне в живот, как в боевой барабан и просишься наружу. Я шепчу тебе: «Потерпи». Ты успокоишься на миг и снова... знай своё. Уже тогда упрямым был. А Суду, которого Темуджин за мной на радостях прислал, всё сокрушался: «Что делать будем? И завернуть ребёнка не во что, растрясём». Хорошо хан Тогрул снабдил мукой в дорогу (её как раз кыргызы с караваном завезли), будто чувствовал — не довезу тебя в утробе. С водой её смешали, а как вылез ты (тут матушка Бортэ как-то притворно хохотала; всегда сколько ни рассказывала, именно в этом месте), мы и завернули тебя... в тесто. Так и довезли».
Это было вбито в голову прочно. Вспомнив про пресловутое тесто, мальчик упрямо набычился:
— Но с меркитами я всё-таки не понял. Сами же набег на нашу семью замышляли, а потом вдруг ссориться с Тогрулом не захотели.
Бортэ уже не то что нахмурилась, а рассержена была всерьёз. А значит — больше ничего путного от неё не добиться. История, как лужа взбаламученная, — не увидишь дна.
Джучи. Великий Курилтай. 1206 год
Джучи тяжело перевёл дух. Поют сказители-улигерчи, как тяжко жили в старые времена, как волками грызли друг другу загривки, а сейчас благодатный покой. Только все друзья и побратимы теперь во врагах ходят. А иные уже и не ходят — по Небу летают.
Держа отрезанную голову под мышкой, улетел в свой христианский рай и сам могущественный хан Тогрул. С тех пор приторочены его люди и земли к стремени Темуджина, как и все окрестные степи.
Джучи. До 1206 года
Отношение к Джучи отца было в ранние годы очень странным. То прижмёт-обласкает, подарками завалит, то зыркнёт своими синими глазищами. Силу этих глаз теперь каждый знает, для многих — предсмертным шоком были эти глаза... И Джучи бросало в истерику, от которой он захлёбывался, не в силах совладать с собой.
Тогда Темуджин снова прижимал мальчика к себе и шептал при этом только одно: «Сын... сын», как бы успокаивая больше себя, чем ребёнка.
«Отец любит тебя», — постоянно, как заклинание против злых духов, шептала ему Бортэ-ихе. Слишком часто, чтобы воспоминания об этом не вызывали подозрений.
Бабушка Оэлун давила на другое: «Гордись своим эцеге. — И вздыхала: — Ему так надо сейчас, чтобы сыновья им гордились».
Но если отец не любит, если притворяется? Тогда что в Джучи не так? И как же, оказывается, важно быть достойным любви. Что имеем — не ценим, что отняли — жаждем.
И вот однажды отец уехал, не сказав куда. Был — и нет его. Такое случалось и раньше, но чтобы так надолго? Тогда-то братец Джагатай и принёс ТУ САМУЮ сплетню, которая перевернула жизнь Джучи на долгие годы. В очередной их склоке, которая не заставила себя долго ждать, он как бы невзначай заявил:
— А что это ты беспокоишься об отце так ревностно? Тебе-то какое до него может быть дело?
— Это почему же? — опешил старший брат.
— Знающие люди говорят, что наша бедолага-мать привезла тебя в животе из меркитского плена, как привет от недобитых врагов. Эцегэ выбросить хотел, да пожалел. Думал забыть не забыл. Потому и уехал от нас... от позора уехал...
Джагатай обвёл взглядом окаменевшего Джучи, покосился на переставшего теребить баранью лопатку Угэдэя, на шесты-уни, держащие юрту, — не обвалится ли? Всё-таки он побаивался мести онгонов — духов предков.
Однако ничего не случилось, все притихли только.
— Лучше бы он сразу отдал тебя корсакам, — добавил осмелевший и торжествующий Джагатай, облизав с тонких губ яд и слюни.
Джучи был слишком потрясён, чтобы просто огрызнуться. Все несуразицы материнских рассказов табунами пронеслись в его голове. И странное «побратимство» Тохто-беки с Тогрулом. И то, что зачем-то отпустили его беременную мать в дальнюю дорогу — нет чтобы подождать. И это дрянное тесто... будь оно неладно. Он себя и чувствовал так, будто вляпался в это отвратительное липкое тесто, в которое его якобы завернули после рождения. И растерянное лицо эцегэ, когда тот шептал, себя уговаривая, свою боль уговаривая: «Сын... сын...»
Потом он глухо, не узнавая голоса, выдавил:
— От... кого... узнал?
Сам испугавшись того, что натворил, — это же, если подумать, касается не только Джучи, но и матери, но и чести их рода, — Джагатай уже готов был соврать, мол, придумал всё со злости... Но тут в юрту вихрем пожара ворвалась мать.
— От кого узнал? — Голос напряжённый, как тетива. Вот-вот сорвётся. Она всё, оказывается, слышала.
Если бы с Джагатаем по-хорошему, он бы ещё... может быть... Но его заело...
— Всё евражки свистят.
Посеребрённая китайская миска с хурутом полетела в растерянное лицо Джагатая, следом — свистящая рука, обожгла щёку.
— От кого узнал?!
— Все... все говорят! — разревелся Джагатай. — Только нам не говорят! А я — услышал... Ус-лы-ы-шал! — Его лицо, сильно покрасневшее с одной стороны от пощёчины, выглядело страшным и чужим. — Почему меня бьёшь, не его?!! Я — законный сын, а он... он... — Вскочил, выбежал из юрты.
— Иди, трезвонь! — заорала Бортэ ему вослед. — Позорь наш род! — Тяжело опустила грузные телеса, оглянулась на дрожащего Джучи: — Не слушай, сынок, они — от зависти.
Джучи, пошатываясь, вышел вслед за Угэдэем. Оперся на столбик коновязи, его тошнило. Кровь, паршивая чужая кровь дрожала на кончиках пальцев. Он был отравлен ею — отравлен навсегда. Не выльешь — не сменишь. Мальчик споткнулся и, не в силах совладать с собой, беспомощно завыл.
После этой истории все четверо несколько недель почти не разговаривали друг с другом. Только Угэдэй жалостливо косился на остальных и не знал, что делать. Ведь кого ни задень — полоснёшь невзначай железным крюком по ране.
Джагатай терзался чувством вины, Бортэ усиленно боролась с нахлынувшими воспоминаниями... а Джучи? Джучи всё всматривался в траву... всё искал гадюку... Когда-то он слышал, что одним ядом можно пересилить другой или умереть...
Однако верить услышанному от Джагатая всё-таки не хотелось. Действительно, лучше умереть, чем жить огрызком давней родовой обиды. Спрашивать он боялся — а вдруг все ужасы подтвердятся? Тайна собственного рождения, хотел он того или нет, терзала Джучи непрестанно. Когда он нырял в её хитросплетения, — тянуло быстрее вынырнуть обратно, потому что задыхаться начинал. Матушка Бортэ проговорилась: Тохто-беки Тогрула испугался, стало быть, подчинился силе, а не дружбе. Что верно, то верно: Тогрул в те времена был куда сильнее меркитов... Почти сразу после того, как Джучи на свет появился, Темуджин с Тогрулом напали на их становища и учинили разгром. Не остановило Тогрула никакое побратимство, а Темуджина — благодарность за освобождение из плена беременной жены.
