А тут еще новое обличье Хвостика, вернее, его новая одежда, которую он неизменно носил со дня ужина у Клейтонов — о последнем Мюнстерер, разумеется, и не подозревал.
В ту пору Мюнстерер узнал наконец возраст Хвостика. Но разница в какой-нибудь десяток лет не послужила ему оправданием его собственной троглодитской отсталости, да и воспоминания детства не пришли на помощь.
С того дня как Хвостик сменил кожу, его влияние на Мюнстерера, влечение последнего к нему стало неодолимым.
Мюнстерер сам поймал себя на том, что, подходя к дому, вел себя так, как Хвостик, и ворота открывал очень медленно, как всегда делал тот. Теперь и Мюнстерер стал обращать сугубое внимание на свою внешность, по мере своих весьма скромных возможностей. Однажды Веверка, которая давно уже ad notam[5] вытащила на свет божий самое тайное, сказала в кухне, где они ужинали и где так ужасно пахло керосином:
— Никак ты себе девку завел, раз все время вылизываешься, прихорашиваешься?!
Редко случалось, что Хвостик и Мюнстерер одновременно оказывались в подъезде; мелкий чинуша уходил со службы ровно в шесть часов, сразу после закрытия почтамта; Хвостик же иногда сидел за своим письменным столом до семи или половины восьмого, когда Роберт Клейтон, а также все служащие и рабочие давно уже ушли с завода и из конторы. Правда, шеф отговаривал Хвостика работать так поздно, перед уходом он иногда заходил на полчасика в его комнату поболтать, посмеяться, садился верхом на стул, под который ставил принесенную бутылку виски, во рту у него всегда была трубка. Он держал ее на особый манер — не сжимая ее зубами. Она не торчала горизонтально, а низко свисала из уголка рта, как обычно свисают только гнутые трубки.
* * *
Феверль и Фини, подложив под себя старый плащ, расположились на откосе, чуть пониже прогалины, образовавшейся в темно-зеленой траве, росшей пучками и кустиками, но не прямо, а свисающей, как расчесанная, над водой и, видно, изнемогающей от летней жары. Они вытянули ноги. И казалось, были целиком поглощены их рассматриванием. Фини, например, умела вертикально ставить большие пальцы на ногах, Феверль это никак не удавалось, у нее тут же двигались и все остальные четыре пальца. Желая усвоить завидную способность Фини, она стала брать у нее уроки. Фини при этом наподобие учителя гимнастики слегка помогала Феверль, придерживая остальные пальцы. Само собой разумеется, что при этом интеллектуальном занятии не обходилось без хиханек да хаханек. С другой стороны, столь развитая способность к самостоятельному движению больших пальцев, какою могла гордиться Фини, была несколько подозрительна, так как указывала на близость к животному миру, и прежде всего на близость к тем существам, у которых на каждой ноге имеется большой палец, противостоящий всем остальным (то есть, собственно, четыре руки), благодаря чему они с необыкновенным проворством переносятся с верхушки одного дерева на другое.
Яркого солнца сегодня не было. Стоял теплый, но пасмурный день. Вдали в вышине над зеленой пеной деревьев в Пратере скапливались пухлые кучевые облака. Подальше, внизу, тянулся мост с серыми чугунными перилами, словно недвижный остов над быстро текущей водой.
Сверху, с улицы, доносилось мерное цоканье копыт ломовой упряжки.
И вдруг пронзительный крик.
Стук колес и цоканье оборвались.
Фини выпустила из рук ногу Феверль. Обе как по команде обернулись. В то же мгновение на самом верху откоса мелькнуло белое пятно, бежавший ребенок не мог остановиться, покатился вниз и метрах в двух от того места, где сидели Фини и Феверль, рухнул с укрепленного бревнами берега в воду.
— Ты в воду не лезь, беги за мной и жди, я тебе подам малышку, крикнула Фини, прыгая в воду.
Ребенок уже шел ко дну; Фини сделала два рывка, затем снизу подхватила барахтающуюся девочку и, изо всех сил работая ногами, высоко подняла ее над водой; в ту же секунду Феверль плюхнулась на живот, ухватила малютку за воротник и вытащила. Фини еще умудрилась подпихнуть ее снизу, но течение относило ее, и уже довольно далеко ей удалось, хотя и с трудом, выбраться из воды. Дунайский канал глубок от самого берега и быстротечен.
Сейчас на склоне появилось новое белое пятно, но уже в большем размере, лежавшая на животе Феверль не увидела его, но увидела Фини в те мгновения, когда она подняла насквозь промокшую девочку, чтобы передать ее Феверль, и тут же была унесена течением. И вот уже дама в белом летнем платье и в большой белой шляпе опустилась на колени перед Феверль и малюткой, которую рвало водой, но не сильно, и она тотчас же (к счастью) принялась кричать и плакать. Дама отбросила в сторону свой ридикюль и зонтик. Феверль помчалась обратно туда, где они лежали с Фини, и принесла старый плащ. Они не медля стащили с девочки мокрое платье и белье, растерли ее и завернули в плащ. Тут подошла мокрая до нитки Фини, облепленная платьем.
— Прошу вас обеих, пойдемте со мной! — воскликнула белая дама, беря на руки завернутую в плащ девочку. Феверль поддерживала ее под руку. Фини побежала за туфлями, своими и Феверль; они стали торопливо натягивать чулки и обуваться. Дама вознамерилась сразу же подняться вверх по откосу. Феверль (со спущенными чулками) подскочила помочь ей, а Фини стада торопливо собирать мокрые детские вещи, ридикюль и зонтик дамы, которые та оставила лежать без внимания. Так вся компания добралась доверху. Затем пересекла простершуюся в теплом и мягком предвечернем свете улицу, пустую, куда ни глянь, без людей и экипажей.
В этой пустоте на противоположном тротуаре вдруг вырос полицейский в остроконечной каске и с бляхой в форме полумесяца — на ней служебный номер.
— Господин инспектор, — крикнула дама в белом, и он быстрым шагом приблизился к ней. — Прошу вам, — сказала она почтительно приветствовавшему ее полицейскому, — у меня девочка упала в воду, к счастью, эти дамы, — она указала на мокрую до нитки Фини, — успели ее спасти. Мне надо поскорей домой, уложить малютку в постель и немедленно вызвать врача. Девочка наглоталась воды. Моей горничной нет дома, так же как и моего мужа. Если бы вы были так добры и прислали мне какого-нибудь врача, живущего поблизости?!
— Будет исполнено, сударыня, — отвечал тот. — Сегодня в караулке дежурит господин доктор Грундль, я сейчас ему скажу.
Дама дала свой адрес, и он поспешно удалился, придерживая саблю.
Фини и Феверль оторопело смотрели на даму, на это высшее существо, без всяких церемоний заговорившее с полицейским. Им бы такое и в голову не пришло.
Они прошли первый квартал по вертикально спускающемуся к Дунайскому каналу переулку и оказались на длинной, уже почти застроенной улице, шедшей параллельно Дунайскому каналу, который в этих местах описывал широкую дугу. Светлые новые дома уходили вдаль в неподвижном свете теплого и пасмурного дня. На длинных рядах больших, кое-где даже трехстворчатых окон этот свет лежал как серая пыль. Белая дама с девочкой на руках большими шагами шла впереди, Фини и Феверль семенили за ней; перейдя улицу, она направилась прямо к дверям углового дома. Просторное парадное блестело чистотой, лестница широкая, светлая, цветные оконные стекла пропускали радужный свет. Они поднялись всего на один пролет. И только сейчас перед покрытой белым лаком дверью дама со страхом спохватилась: где же ее ридикюль. Фини тотчас же его ей протянула, она взяла у нее девочку, и дверь наконец-то была отперта, после того как даме удалось извлечь ключ с самого дна своего ридикюля, на что понадобилось две-три минуты. Феверль прочитала имя на двери: Доктор Морис Бахлер.
В такую чистенькую конюшню наших троянских лошадок еще никогда не заводили. В ней было, как говорится, «до ужаса чисто» — и это выражение точно передает то, что чувствовали Фини и Феверль. В то же самое время genius loci[6] наслал на них какой-то кисловатый запах; может быть, к обеду готовили салат из огурцов. А может быть, это был вовсе не запах, а сама чистота.
Имя «Морис» Феверль прочитала как «Маурице».
Они быстро прошли через большую светлую комнату с трехстворчатыми окнами и до блеска отполированной мебелью, тусклый свет дня белесым покровом ложился на заднюю стену. Феверль внесла маленькую Монику, сейчас уже совсем притихшую, в соседнюю комнату, а Фини семенила за нею. В этой комнате стояла детская кроватка, рядом с нею нечто вроде комода, в свое время, видимо, пеленальный столик, судя по верхней доске — белой и очень гладкой. Моника, наконец-то вынутая из старого плаща, хлопая ручками, сидела голенькая на комоде. Мать осыпала ее поцелуями и одновременно растирала полотенцем. Девочка совсем уже успокоилась и даже смеялась. Ее уложили в кроватку. Госпожа доктор Бахлер обернулась и увидела мокрую Фини.
— Ну, а теперь живо переоденьтесь, — сказала она. — Вам нельзя так оставаться.
