– Побежали.
Прыгнул с ней в трамвай.
– Ты откуда?
– Из Рязани. Мы там в лагере были. Домой надо.
– Я сегодня свободен, – весело сказал он. – Куда катим?
– На Солянку. – Погрустнела: а вдруг все уже уехали в Башкирию,
а у нее даже ключей от дома нет.
– Эй! Да еще никого не отправляли, – понял он.
А потом затащил чемодан с баулом на четвертый этаж: лифт уже отключили. И такое счастье, все оказались дома, даже папа. Оказывается, все эти два дня ее искали. Папа отправлял телеграммы, мама пыталась дозвониться в Рязань.
Уже все сложено, все едут в Уфу, Амалия и Эльза приедут позже, они оправляются с консерваторскими. А Люба ушла на фронт, медсестрой. Все шумели, мальчик – Эльга даже его имени не спросила – так все стремительно все понеслось, стоял в прихожей, мял кепку. Амалия потащила его кормить. И скоро все сидели в комнате теток за столом, по случаю купленном десять лет назад в комиссионке, у стола на ножке был знак «Метрополь». И все вечно шутили, мол, едим, как в «Метрополе». Эльга не понимала значения слова, но знала, что это вечная присказка, которая веселит гостей.
Коля – так, оказывается, звали мальчика – пришел на следующий день утром, пригласил погулять, но ее не пустили: надо было собирать вещи. Он пришел и на третий день, но к обеду надо было быть уже на вокзале, где к эшелону прицепили вагон Академии Наук. Коля даже пошел их провожать, но на вокзале опять, как всегда, произошла неразбериха. Ночь накануне была неспокойной.
Опять, уже в третий раз, объявили воздушную тревогу, все спустились в подвал. Но эта тревога с 21 на 22 июля оказалась настоящей, не учебной на полчаса: немецкие самолеты прорвались к Москве.
Вышли из бомбоубежища только утром и сразу понеслись на Казанский вокзал, нашли свой эшелон, загрузились в теплушки. Снова повезло: досталась даже одна нижняя койка. И опять воздушная тревога.
Сначала сказали: «Академии Наук оставаться на местах, сейчас отправляемся». Потом другое начальство поменяло решение, велели всем спуститься в метро. Мама, бросив вещи в теплушке, потащила ее и Алека. Коля потерялся в толпе, даже адрес не успела у него спросить. Как теперь ему напишешь?
После тревоги хотела его поискать, но было уже не до этого. Эшелон Академии наук ушел. С вещами. Пришлось догонять его на электричке. Говорили, что он их дождется в Раменском. Ночной электричкой добрались, но поезд уже успел уйти дальше. Только к Голутвину и догнали поезд, побежали к своей теплушке, а в небе шел воздушный бой. Алек остолбенел, рассматривая самолеты в лучах прожекторов. Но мама дернула его за руку и забросила в вагон. Опять повезло, успели, а кто-то догнал поезд только в Коломне.
Так и кончилось ее трамвайное знакомство. И быстро забылось.
***
До Уфы ехали четыре дня, пропуская воинские эшелоны, шедшие на запад. А в Уфе на станции снова случилась неразбериха и толчея, все пытались разобрать беженцев, хозяевам квартир, приютившим эвакуированных, платили. Приезжие совсем растерялись. Хорошо, что пришли представители Башкирского отделения Академии Наук, и Эльгу с мамой и Алеком отвели в старый город, в дом с хорошей большой комнатой. Потом встречали эшелон консерваторских, потом обустраивали комнату, потом прикреплялись к магазину, искали школу для нее и Алека.
Школа оказалась хорошей, близ дома, только к сентябрю ее забрали под госпиталь. А их отправили в семилетку, размещенную в крестьянских домах, да и там ей компании не нашлось.
Ленинградские держались особняком, вокруг учительницы Конкордии Ивановны, ту еще после убийства Кирова за что-то выслали из Ленинграда. Девочки были надменные, а мальчики маленькие. Москвичи тоже держались стаей, их местные не любили, потому как все вывезенные из столицы стали отличниками не из-за хороших знаний, а из пиетета к московскому образованию. Да и вправду, немецкий она сама знала лучше учительницы, не говоря о произношении, только грамматика у нее хромала. Но друзей ей и среди них не нашлось. Все москвичи пытались оригинальничать, некая странность казалось почти что доблестью. А она не могла предъявить ничего такого. И сразу среди них стала белой вороной, еще более странной, чем все вместе. Появилась одна хорошая подружка, татарка, да и ту скоро родственники в Башкирию увезли. Еще был московский мальчик, младше ее на год, но его посадили к ним в класс, потому как он круглый отличник, его даже учителя побаивались, слишком хорошо учился. Она хотела было с ним подружиться, но он вечно сидел за книжками и задачниками.
Мама кинулась искать «колонию», с кем жить, с кем общаться, нельзя же без компании.
И тут ей сказали, что приехали латыши. Вот ведь счастье какое. Может, они что-то знают о ее брате и сестре, что в Митаве остались, как их не просили уехать.
Дядю Гришу в Риге знали, он был известным детским врачом. Его вызывали ко всем высокопоставленным больным. И даже, когда мама в Москву перебралась, всегда с Гришей советовалась, как ее или Алека лечить. Дядя Гриша ворчал, мол, пациента надо в лицо видеть, но всегда совет давал. А потом в Морозовской и Филатовской больницах удивлялись, как верно родители поступили.
Латыши рассказывали, что доктора с семьей в гетто увели, что, мол, немцы ему как прекрасному врачу предложили покровительство, обещали с семьей отпустить, но доктор Якубовиц выдвинул условие, что выйдет только вместе со всеми еврейскими узниками. А дальше, чем дело кончилось, они не знают. А вот самая маленькая сестра мамы, Антуанетта – дома ее Эка звали, с латышского переводится – хвостик, вечно за всеми хвостом таскалась, – и вовсе пропала. Она уверяла всех, что ее соседи в случае чего спрячут, может, так и есть… Но все одно было тревожно. Потому после работы мама ходила к латышам, даже язык неожиданно вспомнила, на котором уже лет двадцать не говорила. А тут услышала и вспомнила.
И вот такое везение – среди латышей нашлась ее старинная подружка Эдит Яковлевна Глинтерник, подружка гимназической юности – ее отправили из оккупированной Прибалтики к раненному мужу-генералу, тот умирал в уфимском госпитале.
Эдит прибыла с двумя дочерьми, они устроились сестрами милосердия, чтобы быть возле раненного отца.
Но, увы, судьба не судила быть им вместе, генерал медслужбы умер. Девочки Соня и Галя так и остались при госпитале, а Эдит Яковлевна, которая, как мама говорила, в жизни ни одной тарелки не вымыла, стала зарабатывать на семью шитьем. Ее вышивки даже в эвакуации уходили влет. Жизнь сразу наладилась, рижане стали уважаемыми мастерицами, понятно, они знали толк в европейском шике. Мама перетащила их жить поближе к себе, вот и друзья-соседи появились. Скоро Соня перешла в школу английский преподавать, Галю тоже туда звали, но она осталась в госпитале. И, оказалось, не зря. Такую самоотверженную девушку позвали работать в Латвийское представительство. Тетки вопросительно посмотрели на маму, принесшую это известие. Понятно было, что Галя работает на органы, а после ареста дяди Миши к ним относились испуганно-напряженно, но не отказывать же в доме дочери старинной подруги. Потому по общему умолчанию решили сделать вид, что ничегошеньки не понимают, пусть будет как будет. Не лишаться же друзей в эвакуации. И, вообще, это всего лишь подозрения, может, все совсем не так. Словом, решили дружить домами.
Мама приобрела радиотарелку, чтобы новости слушать. А кто-то принес патефон. Латыши лихо жарили из мерзлой картошки драники – так называли картофельные котлеты. Алек ловил их на лету.
Он в Уфе быстро обзавелся компанией, болтался во дворе с эвакуированными мальчишками. Местные не могли выговорить это слово, потому звали их просто – выковырянные. И ведь верно: наковыряли абы где, абы кого, абы зачем.
Мама арендовала огородик у хозяев. Ей всегда нравилось что-то выращивать. Тетки рассказывали, что еще в Митаве она брала в аренду сад, и у нее росли самые экзотические ягоды и фрукты.
В августе 41-го мама успела посеять только укроп да салат. Укроп засушили, и зонтики в сенях повесили, хозяин, что им полдома сдал, тоже вывесил пучки местных травок. В знак уважения, видно, сказать хотел, что не белоручки столичные у него живут, позволил брать к чаю и мяту, и чабрец, и зверобой. А осенью, когда похолодало, даже дровишек подбросил.
Девочки Эдит Яковлевны оказались единственной компанией для Эльги, хотя были старше. Уже невесты, на самом деле. Сонин муж воевал на Северо-Западном фронте, а Галя, младшая, была обручена с молодым военврачом, с которым ее познакомил отец. Врач даже предложение сделал, а зарегистрироваться не успели, его отправили на финскую войну. А потом на эту, сейчас он служил где-то под Лугой. Писал ей через день. И Соня письма получала. Они читали всем «неличные фрагменты», а вечерами, в сенях, читали вслух Голсуорси, английского писателя, передавая книжку друг другу после каждой главы. Эльга призналась им, что у нее тоже есть, ну не совсем чтобы жених, хотя, наверняка, они поженятся, если, конечно, сама запуталась в словах, смутилась… Со всеми этими отъездами она забыла о Нем, а обещала писать. Но и он ни разу не написал, но ведь он и не знает, что они в Уфе. Вот мама его из Кемерова написала, они туда в эвакуацию попали. А Валерик не пишет…
