Для начала основательно солдатиков избив, особисты посадили их на гауптвахту, чтоб после отправить, как и было заведено, в Союз для разбирательства и суда. Но на какое-то время в военной суматохе и неразберихе (что, увы, тоже случалось часто) особисты о преступниках то ли забыли, то ли вели какие-то дополнительные дознания на афганской стороне. Зато ничего не забыли сослуживцы, задержанных, которые как раз и охраняли гауптвахту. И вот какое они придумали им наказание, а вернее, медленную и страшную казнь.
Добыв на кухне старый шестидесятилитровый бачок с обломанными ручками (их заменяли два кое-как связанных тросика) и такой же старый прохудившийся черпак, караульные вручили их пленникам и заставили тех вычерпывать из расположенного во дворе туалета-сортира содержимое. Но это бы еще ничего: и такую работу в армии делать надо, на все сортиры специальной техники не напасешься. Караульные же под всеобщий хохот и одобрение остальных солдат пошли в своем изуверстве дальше. Арестованные, наполнив до краев бачок, должны были обносить его вокруг казармы, а потом выливать содержимое назад в туалет. И так бессчетное количество раз, с утра до вечера.
Но и этого изощренным мстителям показалось мало. На протяжении всего дня арестованным не позволялось оправляться. Вечером же, заперев их назад в камеру, караульные, подгоняя несчастных пинками и оплеухами, устраивали им бег на месте и гоняли до тех пор, покате не оправлялись в штаны. Потом в камере устраивалась «дезинфекция» (пытка, известная еще со времен НКВД и каким-то путем дошедшая до изобретательных солдатских умов). Забрав у арестантов сапоги, караульные посыпали пол камеры известью и пускали из-под запертой двери струйку воды. И вот целую ночь пленники «гасились», «дезинфицировались» на холодном цементном полу.
Через день-другой они превратились в жалкое подобие людей. Снаружи и изнутри донельзя провоняли нечистотами, руки у них были порезаны до крови, до костей тросиками от бачка, ноги покрыты незаживающими язвами. Вряд ли незадачливые торговцы оружием дожили до отправки в Союз и суда. И это все при попустительстве офицеров, опять-таки коммунистов и комсомольцев, которые об изуверствах знали да и видели их, но не остановили. И чем же тогда мы лучше душманов, кастрировавших и замучивших Лаврика?! Ничем не лучше! Те хоть мучили и мордовали врага, а мы своих, пусть даже и преступников, пусть даже и предателей, но своих!
Не укладывалось все это в голове у Андрея. Не укладывалось ни тогда, ни сейчас. И плохо для него закончилось. Вся накопившаяся на годы войны злость, вся засевшая в его душе темнота и ненависть требовали выхода, освобождения, душа требовала хоть какого-нибудь очищения.
И вскоре нашла его. Теперь Андрей уже не помнит, куда и зачем он шел в то утро мимо модуля, где жил командир полка, но точно не к самому командиру, которому лишний раз попадаться на глаза не желал. И вдруг Андрей услышал в модуле какие-то подозрительные крики, ругань. Он рванул на себя дверь и увидел унизительную, позорную для любого офицера картину. Командир полка, словно провинившегося школьника, бил ремнем и портупеей по чем ни попадя дневального солдата-уборщика. Андрей сразу сообразил, в чем тут дело. Дневальный, занятый уборкой, по неосторожности опрокинул на парадный мундир комполка флакон с оружейным маслом, который Бог знает для какой надобности хранился у того в модуле. И вот взбешенный подполковник чинил теперь над солдатиком расправу.
Сдержать себя Андрей не смог. Схватив дневального за воротник, он вышвырнул его за дверь, а потом, не помня и не осознавая себя, со страшной силой ударил командира полка в побагровевшую от утомительной экзекуции скулу. Подполковник был мужик здоровый, упитанный, но такого удара не выдержал, по-гусиному дернул головой и завалился на пол, теперь уж сам разливая в падении по всему модулю остатки машинного масла. Да и как он мог его выдержать, когда в этот удар Андрей вложил всю свою месть за растерзанного Сашу, за бессмысленно погибший хозвзвод и измордованного Лаврика, за обезумевшего на войне Климова, за двух солдат-мучеников на гауптвахте и, наверное, за самого себя, неотвратимо теряющего всякую веру в людей. Конечно, сам по себе, лично подполковник во всем этом виноват не был (или, если и был, то лишь отчасти), но кто-то же был виновен в целом. И Андрей решил, что все-таки подполковник, искатель легкой военной удачи, чинов и наград за счет жизни своих подчиненных. Бить он его больше не стал, но когда подполковник, кое-как придя в себя, стал подниматься с пола, Андрей сказал ему так, как мог сказать только злейшему своему врагу:
– Еще раз замечу – убью!
И подполковник понял, что это не пустые слова, что этот разъяренный, не помнящий себя во гневе старший лейтенант, этот Цезарь, при случае действительно, не задумываясь, убьет его: здесь ли, в командирской комнате, свинцовой тяжести и силы кулаком, в горах ли и «зеленках» во время боя выстрелом в грудь или затылок, или прирежет где-нибудь в потемках солдатским ножом. Три года на войне он только тем и занимался, что убивал, и ни перед чем не остановится.
В обшем-то, командир полка был недалек от истины. Случись Андрею еще раз увидеть его изуверства, он и вправду ни перед чем бы не остановился – такое тогда было у него на душе отчаяние.
Конечно, подполковнику при его почти неограниченной, диктаторской власти ничего не стоило в свою очередь рассчитаться с Андреем. Он просто-напросто мог отправить его на такое задание, на такую операцию, из которых не возвращаются (а что при этом погибнет еще десяток-другой солдат – не беда, главное, были бы трупы, чтоб отчитаться за погибших). Мог и предать суду за побои старшего по званию офицера.
Но командир полка благоразумно не стал делать ни того, ни другого. Во-первых, он, судя по всему, до конца не был уверен, что Андрей не вернется с задания (а вдруг да вернется, а вдруг да приведет целым и невредимым свой взвод – что тогда? Тогда уж чудом уцелевший старший лейтенант точно выполнит свою угрозу – убьет!). А во-вторых, оказывается, подполковник знал уже о заготовленном приказе о его переводе на полковничью должность в штаб армии («мохнатая» рука в Москве действовала, и «песчаный» поход не имел для «великого полководца» никаких печальных последствий), и не в интересах подполковника было предавать огласке столкновение с Андреем, которое могло отрицательно сказаться при подписании этого приказа. К тому же где-то обретался третий участник столкновения, дневальный-уборщик, избитый командиром. И хотя он при самой стычке офицеров не присутствовал, но (если парень честный и нетрусливый) мог снять побои и при разбирательстве встать на сторону Андрея. Впрочем, жить ему оставалось недолго. Всего через три недели после всего случившегося он как-то тихо и незаметно погибнет во время очередной (для него всего второй по счету) операции.
Мстить Андрею подполковник стал совсем по-иному, затаенно, невидимо, исподтишка, как всегда это и делают люди не больно храброго десятка. Какую должность он занял в штабе армии, Андрей точно не знал, но зато точно знал, что задержка (почти двухгодичная) с присвоением ему очередного звания капитана не обошлась без вмешательства нового штабиста. Отказано Андрею было и в направлении на учебу в академию, не говоря уже о наградах – ордене Боевого Красного Знамени, к которому он был представлен еще при Рохлине. Иными словами, военная карьера Андрея была сломана. И хотя он особого значения этому не придавал, не чувствовал себя даже уязвленным, но временами все же жалел, что командует всего лишь взводом (чуть позже, уже при выводе войск из Афганистана – ротой), а не более крупными воинскими подразделениями, где его опыт и знания могли бы пригодиться в большей мере. И дело тут не столько в громких возможных победах, сколько в том, что эти победы обошлись бы меньшей солдатской кровью и потерями.
Исправить судьбу Андрея попытался все тот же неуемный Рохлин. Они однажды встретились с ним на первой чеченской войне в районе Грозного. Андрей только что вышел из боя и вел потрепанную свою роту на недолгий отдых. И вдруг возле одного из блокпостов его с противоположной стороны дороги, где в окружении бэтээров стояло несколько явно штабных машин, кто-то окликнул:
– Цезарь!
На чеченской войне Андрея никто так уже не звал, и он сразу догадался, что это кто-то из «афганцев», из бывшего его полка, а возможно, даже из бывшей их роты, командир соседнего взвода, теперь дослужившийся до высокой штабной должности. Андрей торопливо оглянулся и вдруг увидел Рохлина, который, оставив на минуту окружавших его офицеров, сам шел через дорогу к Андрею.
Нарушая всю воинскую субординацию, они обнялись, как два старых фронтовых товарища. Когда же разъединились, Рохлин с удивлением глянул на погоны Андрея и спросил:
– Почему всего капитан?
– Но вы тоже всего лишь генерал-майор, – не вдаваясь ни в какие подробности, ответил Андрей.
