Чушь! Я сам ее выстраивал, свою судьбу.
Что же касается нашей сути, если она вообще у нас имеется, то для нее еще не изобретен проявитель. И изобретен никогда не будет.
Я поехал, потому что у меня не было похмелья, гриппа и температуры. Потому что не боялся быть выгнанным. Я поехал, потому что плевать хотел на своего приятеля и на его проблемы. Как, между прочим, и на всех остальных.
Митинг был тот еще. Грузовик со стоящим на нем президиумом. Какие-то жалкие личности возле, с флагами и без. Оцепление из не менее озлобленных, чем сами митингующие, ментов. Слякоть под ногами. Очередной взгромоздившийся на грузовик оратор истошно вопил в мегафон:
– …в условиях тотального наступления на права рабочего класса мы не можем допустить нового повышения цен!
Из толпы – непонятно, то ли оратору, то ли наступающим на права рабочего класса темным личностям – орали:
– Долой!
Какая-то баба что есть мочи лупила поварешкой по кастрюле, другая, по-рыбьи открывая беззубый рот, раз за разом вытягивала: «И Ленин тако-ой мо-лодо-ой, и юный Октя-абрь впереди!» Причем «впереди» у нее звучало как-то двусмысленно: «в… – она придыхала, делала паузу, – …переди».
Я побродил вокруг да около, сделал несколько снимков, уже вознамерился убраться восвояси, как тут на грузовик полез новый оратор. Этого проныру я узнал сразу: все тот же комсомольский задор в маленьких свинячьих глазках, все те же румяные щечки.
Ей-богу, я удивился. Так низко пасть, оказаться не в уютном кабинете при новой власти, а вот здесь, под снегом с дождем, перед толпой каких-то истериков! Это было совершенно не похоже на моего корешка, который всегда умел оказаться под теплым солнышком.
Я нацелил объектив на стоявшего на грузовике, энергично жестикулировавшего моего старинного дружка. Да с этим же словоблудом мы когда-то ездили отмечать получение паспортов под Звенигород! Байбиков, сукин сын!
Я подвигал зумом, поиграл с физиономией Бая, поставил палец на кнопку спуска, нажал. «Кэнон» выдал свои восемь кадров в секунду, но, когда я решил напоследок нажать на спуск еще раз, чье-то лицо появилось в кадре и заслонило моего дорогого Бая, принявшего, как назло, именно в этот момент особенно эффектную позу. Я опустил камеру и выразительно посмотрел на человека, испортившего мне всю малину.
Это и была Андронкина.
– С нами, значит? Хорошо! – сказала мне эта дура.
– Хорошо, хорошо… – процедил я, пытаясь отодвинуть ее плечом.
– Для какой газеты? Для нашей? – спросила она, чуть ли не облизывая кэноновский объектив (между прочим, две с половиной тысячи дойчмарок!).
– Для вашей! – Я перехватил камеру поудобнее, приготовился взять ее за воротник и отшвырнуть куда подальше, но возле нас появился высокий, явно страдающий язвой хрен.
С полей его шляпы стекала дождевая вода, острый подбородок дрожал от праведного гнева.
– Куда! Чего! Не пихайся! – обращаясь к Андронкиной, проговорил шляпа.
– Я с прессой! Я с ним вот… – Эта дура показала на меня с таким видом, словно я был не то чтобы главным редактором «их» газеты, а как минимум председателем Госкомитета по печати.
– Стой где стоишь, журналистка! – Шляпа, к моему счастью, отодвинул Андронкину, я нацелил объектив на грузовик, на Бая, только что с особенным рвением оравшего в мегафон, нажал на спуск, но мой бывший дружок уже передал мегафон стоявшим с ним рядом и повернулся ко мне спиной.
– Тьфу! Чтоб тебя! – Я плюнул себе под ноги, чем заставил человека в шляпе переключить внимание на меня, и начал пробираться сквозь толпу. Эта дура последовала за мной, но и язвенник поспешил следом за нами.
– Вы мне газетку-то подарите? На память, а?
– Подарю… – Я был готов пообещать ей все что угодно, лишь бы она отвязалась.
– Вот спасибо! А то меня тут как-то снимали телевидением, а показать не показали… Вы уж…
– Сказал – подарю, значит – подарю! Давайте адрес! – сказал я.
Но тут язвенник зацепил меня за рукав куртки:
– Эй, корреспондент! Покажи удостоверение! Кому говорят! Стой, тебе сказали! Адреса еще спрашивает! Ты кто? Откуда?
– Это наш корреспондент! – начала защищать меня дура Андронкина, однако шляпа был слишком напряжен.
– Из какой газеты? Удостоверение! Удостоверение, бля!
Я сбросил его руку, развернулся, толкнул язвенника в грудь. От толчка он поскользнулся и упал. Что-то такое нашло на меня: я нацелился на него объективом, нажал на спуск.
Теперь на штативе были прикреплены три фотографии: принесенная летчиком-отставником, фотография с оратором, с Баем, эффектно простирающим над толпой сжатый кулак, и точно такая же, но с улыбающейся физиономией Адронкиной на переднем плане.
Из маленького конверта я извлек два негатива с отснятой на митинге пленки, закрепил их на полупрозрачной наклонной поверхности ретушерского станка, взял лупу.
Да, тогда мне удалось убрать эту самую, ныне покойную Андронкину так, что и самый лучший эксперт никогда не догадался бы. Во всяком случае, в редакции остались очень довольны, а мой приятель-конкурент просто позеленел от злости, когда я снял с него все в действительности мной заработанные деньги.
Из ящика стола я достал «поляроид», сделал снимок с закрепленных на станке негативов. На карточке я пометил дату, поднялся, подошел к стеллажу, выдвинул еще один ящик, в котором держал свою коллекцию странностей – прозрачные целлофановые конвертики с такими же «поляроидными» фотографиями, – выбрал пустой конвертик, засунул в него новую фотографию.
Если бы я не занимался тупым, бездумным коллекционированием тех, кто, попав под мой ретушерский скальпель, рано или поздно, так или иначе перешел в лучший мир! Если бы я попробовал количество – уже, между прочим, изрядное! – перевести в качество, если бы задумался, только задумался!
Нет, меня на это не хватало: продолжая заниматься накопительством, я словно собирался с силами, словно готовился – не важно когда, главное, не сейчас! – признать наличие в самом себе отцовского дара.
Дара, перешедшего по наследству!
И тут вновь позвонили в дверь. Позвонили так настойчиво, протяжно, так требовательно, что я, подумав, будто это вернулся отставник, сразу, минуя окно, подошел к двери. Даже не посмотрел в глазок. На крыльце стояла Минаева, а по ее улыбке, по тому, как она крутила на пальце ремешок сумочки, было видно – эта штучка в легком подпитии.
– Привет! – хмыкнув, сказала она. – Вот решила посмотреть, как идет работа. Не помешаю?
– Работа идет… – Я загородил собой дверной проем, но Минаева нагнулась, проскользнула под моей рукой и, покачивая бедрами, по-прежнему крутя на пальце ремешок сумочки, застучала каблучками по полу мастерской.
У нее были хорошие духи, баксов так примерно под сто семьдесят, туфли под сто, юбчонка ее тянула на все триста, цену пиджачка я определить не мог. Ее ягодицы плотно перекатывались под облегавшей их тканью, ее икры были стройны. Она была ничего, эта Минаева!
– Даже мне, человеку, никому не верящему, стало любопытно: что же это за гений? – Она подошла к столу, обернулась ко мне. – Целый день, с самого утра я только и слышу от вашего приятеля: «О, Генрих Генрихович! О, мой геноссе! Великий фотограф! Великий ретушер! Уникум! Единственный в своем роде мастер!» Не выдержала! Меня всегда тянуло к себе все гениальное. Ну, покажите! Что успели сделать? Неужели еще не начали?
– Сделаю в срок… – начал я, захлопывая дверь.
– Это-то как раз и сомнительно! – Она наклонилась к станку, прищурилась, откинула со лба прядь волос. – Тут пришпилена какая-то старая мымра! Странно! Как же моя работа? Но все равно хотелось бы поприсутствовать при процессе. Это, наверное, так увлекательно! – Минаева обошла рабочий стол, направилась ко мне; подойдя вплотную, остановилась. – Правда увлекательно? Мне почему-то так кажется. Тем более рядом с вами. Вы интересный. Уж я-то разбираюсь в людях. Не скажешь, да? Разбираюсь! Ну так как? – Приподнявшись на цыпочки, она подставила для поцелуя губы, но тут же отстранилась, на мгновение прижалась ко мне бедрами, убрала руки, отступила на шаг.
– И поставьте какую-нибудь музычку! Хочется чего-то веселого!
С ощущением, что я – особенный (неверно, что это свидетельствует исключительно о каких-то, чаще всего неоправданных претензиях носителей таких ощущений), особенный среди обыкновенных, что во мне присутствует нечто, отличающее меня от всех прочих, я свыкся давно. Поначалу оно было неоформленным, скорее не ощущением, а его предчувствием, неким смутным намеком на то, что обязательно должно случиться в будущем, должно как бы развернуться из моих особенностей, из моих отличий от других. Но с того времени, как я пошел по стопам отца, мне начало казаться: это существует не в отдалении, временном и пространственном, а наличествует здесь и сейчас, окружает, носится в воздухе, окутывает, непонятное и неясное. Причем это, таящее загадку, каким-то также непонятным образом было связано с моим отцом.
